Барахин хлопнул Маевского по плечу и, не оглядываясь, вернулся в контору.

Голодная чайка нарезала круги и восьмерки, смотрела с чаячьей высоты, как колышется море, а в море – другое море. Море человечьих голов. Белые барашки – бинты, замотанные головы раненых – кто способен стоять на ногах.

Палуба «Гаскони» была забита – не присесть. Посреди людского моря темнел остров-гроб, подвешенный на талях вместо шлюпки. Ротмистр Маевский лежал на нем на боку, поджав колени к животу.

«Дорогая Лида!

Непредвиденные обстоятельства надолго отодвинули исполнение порученной мне миссии. Путь лежит за пределы Отечества. Нет спокойствия, нет уверенности в благополучном исходе. Предательские мыслишки жалят зло, как осенние мухи: а вернусь ли? Увижу ли снова родные берега? Только порученное дело и помогает сохранить твердость духа.

Не удивляйся моему нытью. Да и вряд ли я отправлю это письмо. Лучше перепишу его снова, когда уляжется буря в душе. Незачем вам с Андрюшей тревожиться еще и моими страхами. Надеюсь, вы устроены благополучно и не испытываете нужды. Мечтаю о встрече!

Твой любящий Арсений».

Полоска берега за кормой совсем истончилась. Чайка сделала прощальный круг, пронзительно крикнула и полетела назад к Севастополю.

Ночь пахла мускусом, порохом, паленым мясом. Ночь вторгалась в госпиталь сквозь москитные сетки гортанными возгласами, истеричными криками, автоматными очередями. Трехсоттысячный Кигали вскипел в одночасье, едва пришла весть о гибели президента Хабиариманы. Госпиталь – одноэтажная беленная мелом развалюха под флагом Красного Креста и Полумесяца – казался светлым островком спокойствия в черном океане паники и ненависти, захлестнувшем столицу Руанды.

Операция длилась вечность. Когда пот начинал капать с бровей профессора, он коротко командовал: «Лоб!» – и Ясна марлевым тампоном промокала ему лицо. На операционном столе лежал пожилой скотовладелец-тутси. Профессор стежок за стежком стягивал края страшной рваной раны от удара буйволиного рога. Две медсестры из местных, одна тутси и одна хуту, ассистировали ему беззвучно и слаженно.

Когда последний узелок был завязан, а нитки отрезаны, профессор устало стянул хирургические перчатки:

– Жить будет. Только избавьте меня от общения с благодарными родственниками.

Он вышел через заднюю дверь, ведущую сразу в общую палату, смрадный зал с шестьюдесятью койками, где лежали вперемешку мужчины и женщины, дети и старики, больные и раненые. Одна из медсестер направилась следом за профессором – за свободной каталкой. Другая строго взглянула на Ясну.

– Присмотри за пациентом. Я иду говорить с семьей, – сказала по-французски почти без акцента и вышла в коридор приемного покоя.

Ясна осталась наедине со спящим скотовладельцем. Монитор, вторя профессору, показывал нормальный сердечный ритм: жить будет.

Ясна подошла к окну. Госпиталь стоял на вершине холма, отсюда открывался панорамный вид на разгорающуюся гражданскую войну. Столбы дыма, подсвеченные языками пламени, тянулись к небу на окраинах. Вспышки выстрелов зарницами окрашивали небо над горизонтом. Вот я и здесь, папа, тихо сказала она. Еще полгода назад я не знала про Африку ничего – или почти ничего, как и все вокруг. Кому у нас какое дело до Африки, до сотен обитающих здесь народов? Без малого миллиард человек обречены на нищету, голод, лишения. Как мало мы видим из ослепшей Европы, как ревностно стараемся не потревожить домашнего спокойствия! Но я здесь, папа! Я буду как ты, и мои глаза открыты!

За дверью приемного покоя что-то стукнуло, упало, потом послышались тяжелые шаги. Видимо, родственники все-таки попытались прорваться к пациенту, сообразила Ясна. Встала перед входом в операционную, сложила руки на груди, строго нахмурилась. Больной должен отдыхать, разве непонятно?

Дверь открылась. На пороге стоял одетый в камуфляж высоченный хуту с мутными глазами. Он держал в руке пангу. С заостренного конца огромного тесака на пол капало красное.

Хуту с трудом сфокусировал взгляд на Ясне, на красном кресте, вышитом на ее халате, что-то сказал на киньяруанда, потом повторил по-французски:

– Где владелец буйволов?

– Сюда нельзя, – машинально сказала Ясна, уже понимая, что перед ней совсем не благодарный родственник. – Больного только что прооперировали, нужно помочь ему прийти в себя, обеспечить покой…

– Ты не сможешь ему помочь, белая мадемуазель, – устало ответил хуту, небрежно отшвырнул Ясну в угол и подошел к операционному столу. – Ему нельзя помочь, потому что он тутси!

Ясна поднялась на ноги и бросилась к входу в общую палату. Она старалась не смотреть, но все равно увидела, как хуту приложил к горлу спящего тутси лезвие панги и не спеша потянул на себя.

Сонные люди удивленно смотрели, как молоденькая белокожая медсестра пытается запереть распашные двери операционной на хлипкую латунную защелку.

– Бегите! – крикнула Ясна что есть сил. – Бегите отсюда!

Любопытные черные глаза, белозубые улыбки, перешептывания, смешки. Здесь никто не понимает французского, леденея, догадалась она.

Повернулась к дверям, изо всех сил уперлась руками в створки. Не впустить! Не дать чудовищу войти сюда!

Удар был совершенно нечеловеческой силы, и створка прилетела ей в лицо…

Ясна сначала потерла ушибленный висок, потом открыла глаза. Наверное, задремала, и подбородок соскочил с кулака. Или просто автобус качнуло.

Свет фар на секунду вырвал из темноты указатель «Косово». Сон больше не шел – и к лучшему. В этом сне Ясна знала каждый звук, каждую пылинку. И ей совсем не хотелось снова возвращаться в апрель девяносто четвертого.

В поселке на подъезде к Приштине автобус затормозил у бензоколонки. Пассажиры в основном спали. Водитель объявил остановку на пятнадцать минут и ушел. В открытую дверь пробрался холодный ночной воздух.

Ясна, стараясь не потревожить спящую попутчицу, выбралась в проход и вышла из автобуса. Рядом с бензоколонкой светился навес, под ним закутанная в платок старушка торговала растворимым кофе из разнокалиберных термосов.

На другой стороне дороги стоял полуразрушенный дом. Длинная трещина рассекала фасад. На уровне второго этажа в стене застряла неразорвавшаяся авиабомба. На ее лоснящемся черном боку красовалась корявая рукописная надпись: «Do you still want to be Serbian?» – «Все еще хочешь быть сербом?»

Какое им дело до сербов? Ясна почувствовала, как кровь приливает к голове. Что они знают о сербах? О боснийцах? Хорватах? Косоварах? Кто дал им право сбрасывать свои издевательские послания на югославскую землю? Что они умеют, кроме как сеять раздор, подбрасывать поленья в огонь, натравливать брата на брата? Для них, бесстыжих и безжалостных, мы просто хуту и тутси, дикие аборигены, абстрактные племена, столбики цифр в отчетах о прибыли.

Ясну зазнобило, она поспешила вернуться назад в спертое тепло салона. Но прежде чем подняться на первую ступеньку, снова посмотрела на черную тушу бомбы и негромко произнесла вслух:

– Yes. I do.

Въезд на территорию госпиталя охраняли военные. Розовощекий капрал перелистал все страницы в паспорте Ясны, потом бегло просмотрел сопроводительное письмо от Красного Креста.

Длинное трехэтажное здание расположилось в глубине парка. Ясна с небольшим чемоданом прошла по щербатым прогулочным дорожкам к центральному входу.

Несколько окон второго этажа были забраны решетками. В одном из них курил смуглый мужчина в больничной пижаме. Заметив, что Ясна на него смотрит, он ощерился, медленно провел языком по верхней губе.