Скамьи вокруг клумб заняты женщинами самых различных возрастов, начиная десятилетними девочками, кончая преклонными старухами. Красивые и безобразные, умные и глупые, интеллигентные иностранки-гувернантки и грубые деревенские мегеры-кормилицы с выпирающими из лифа полными грудями, — все они, наблюдая за детьми, меж делом вяжут чулки, шьют, вышивают и, больше всего, говорят, говорят без конца…
Тут же, вблизи пруда, как светлые цветы, дети валяются в траве, строят домики, копают грядки, играют песком и спускают в воду утлые лодочки.
В тени каштана шестилетний карапуз роет колодец. Распаренное, раскрасневшееся на работе личико блестит влажным потом. Он громко пыхтит, всецело погруженный в работу, вкладывая все силенки вместе с лопаткой в рыхлую землю. Ему добросовестно помогает сверстница — златоглавая в кудрях девочка с васильковыми глазами. Она деловито обкладывает колодец вырытой землею, старательно строит ограду из красных спичек и авторитетным тоном обращается к своему товарищу:
— Будет копать, Жан! Берите ведерко и ступайте за водою…
Мальчик беспрекословно бросает лопатку и бежит к пруду за водою. На бегу он неожиданно сталкивается лбом с другим малышом-сверстником в матроской куртке. Детские лобики быстро краснеют и набухают, подвижные, свежил личика корчатся в мучительных гримасах и уже блестят на ресницах крупные бриллиантовые слезинки. Но вежливость в крови у маленьких французов. Заглушая в себе боль, почесывая ушибленный лобик, один говорит другому:
— Vous m’excuserez, m’sieur[11], я вам сделал больно…
— О нет, m’sieur, это ничего не значит…
В вышине заливаются сверчки. Мелодичный стрекот сливается с мягким рокотом воды в пруде. Одурманивающе пахнет сладкими цветами, жженым кофе и смолой растопленных асфальтовых мостовых. Серые камни искусственных гротов пышут жаром. Городские часы в высокой башенке звонят двенадцать раз…
Закончив чтение, девушка в черной шляпке разочарованно складывает книжку и, подымаясь со скамьи, нечаянно роняет носовой платок, обшитый белыми кружевами. Она не успевает нагнуться, как сосед, с изысканной вежливостью, подносит ей платок:
— Не беспокойтесь, mademoiselle…
— О, я вам очень благодарна, m’sieur…
— Не стоит, mademoiselle!.. Mademoiselle… я извиняюсь… mademoiselle, я хотел вас просить…
— Пожалуйста, m’sieur…
— Разрешите мне… то есть, я… мне… гулять с вами…
— Но я не гуляю сейчас, m’sieur… Я иду домой обедать…
— Тогда разрешите мне, mademoiselle, проводить вас…
— Если вы хотите… Но мне далеко, на Международной концессии…
— О, mademoiselle, это ничего не значит… Напротив, я буду счастлив, mademoiselle. Вы очень милы, право…
— Тогда пожалуйста, m’sieur…
Они медленно направляются к выходу, сопровождаемые сдержанными ехидными улыбочками кумушек по пути…
Осенней ночью
Черная осенняя ночь…
Вдали замирают резкие звонки последнего трамвая. Индусы-сторожа лениво-бдительно обходят свои посты, постукивая деревянными трещотками, и острый, отрывистый стрекот катится по тихим покойным улицам европейских кварталов, утопающим в зелени садов, как отдаленные раскаты грома:
— Тра-та-та-та-та….
В темноте таинственно шуршат деревья и светлеют на горизонте китайские магазины в центральной части города, освещенные снизу до крыши электрическими лампионами. Со стороны Ван-Пу заглушенно жужжат невидимые голоса и чудится, что кто-то, огромный и черный, обессиленный лежит на земле и тихо стонет:
— О-а-а… о-а-а… о-а-а-а…
Немного дальше улицы утопают в ослепительном свете электричества. Неожиданный рев автомобилей, тревожные оклики лампацо и гортанные напевы ночных продавцов сливаются с взвизгиваньем граммофонов и адской музыкой чайных домиков. Пестрая веселая толпа с громким гортанным говором бесконечной волной струится по улицам, заливая по пути узенькие лабиринты увеселительных улочек, манящих к себе красочными зелено-красными огнями и прыгающими электрическими иероглифами.
Серые ставни окон и дверей магазинов уныло глядят на людные, оживленные улицы, как сомкнувшиеся глаза на веселом лице. Лишь табачные и фруктовые лавки да темные смрадные харчевни широко, настежь раскрыли двери толпе покупателей. На углах, вблизи постов полицейских, старики-китайцы пекут в накаленных жаровнях уродливый китайский картофель, жарят каштаны и теплый, приятный запах окутывает холодные улицы, вызывает далекие воспоминания об уюте и тепле. Среди пестрой мужской толпы плетутся, заложив руки глубоко в карманы штанишек, подростки-китаянки, размалеванные, разукрашенные разноцветными лентами и дешевыми медными украшениями, оглядывая прохожих большими, детски недоумевающими, блестящими черными глазами. Их сопровождают сморщенные старухи-мегеры, изжелта-бледные и грязные, с таинственными порочными улыбочками, похожие на сказочных ведьм…
В порту, на Ян-Цзе-Пу, всю ночь кипит работа. Тысячи кули нагружают и выгружают огромные, бездонные океанские пароходы и баржи. В ярком электрическом свете острее и гуще выделяются дряблые, припадающие к земле худые тела обнаженных грузчиков. Всюду крик, рев, все спешат, каждый занят своим делом. Лязг и свист, железный скрежет подъемных машин, стоны кули, зычные окрики надсмотрщиков и глухой плеск мутных волн уплывают в черную, таинственную мглу туманной реки. Вблизи шныряют сотни джонок, шаланд и плоскодонных, широконосых сампанок, привезших товары из дальнейших уголков провинции. Черные пасти раскрытых настежь полутемных амбаров и транспортных складов, откуда льется на корабли бесконечный поток кули и грузов, страшно выглядят в неровном свете пестрых огней. Среди несмолкаемого гула изредка пронесут ушибленного, залитого кровью кули или вдруг, неожиданно, застынет толпа, наблюдая, как борется со смертью утопающий грузчик, соскользнувший с головокружительной высоты трапа в глубокие воды Ван-Пу… Лишь матросы-европейцы, закончив вахту, молодцевато спускаются небольшими группами по узким, гнущимся сходням, направляясь в ночную прогулку по барам…
К полуночи армия рабов рассыпается по конурам и углам, наполняет гортанным стрекотом зловонные улочки китайского города. Многие из них, живущие далеко от места работы, отстают по пути и сваливаются спать на улице, под открытым небом, за стеною, под лестницей, у ворот, закутавшись с головою в рогожу, в тряпье. Местами, чтобы сохранить теплоту, они лежат, тесно прижавшись друг к другу, сплетясь руками и ногами, одной сплошной живой массой, как рыбы в неводе. Индусы-полицейские, с полным сознанием своего превосходства над жалкими бездомными существами, важно шагают с ружьем на плече мимо куч сплетенных живых тел, не решаясь прогнать несчастных рабов, застывших в тяжелом сне после двадцатичасового труда. Изо всех мрачных углов плохо освещенных китайских улочек доносится громкий, тяжелый храп кули.
В Международном квартале, вблизи скакового поля, где расположены китайские увеселительные трактиры, рестораны и театры, жизнь бьет ключом. Густая мужская толпа медленно течет по узеньким улочкам, задерживаясь у ярко освещенных трактиров, откуда несется тонкое взвизгиванье китайских певиц. Широкие деревянные лестницы ведут наверх, в общую залу. На эстраде, под оглушительную, первобытную музыку гонга, барабана, пастушечьих флейт и визгливых двуструнных худзин, китаянка-подросток лет тринадцати поет народную песенку, аккомпанируя себе на плоской гитаре-пипе. Посетители сидят за четырехугольными столами на табуретках, сосредоточенно курят длинные металлические трубки, пьют из маленьких чашечек ароматный зеленый чай, приправленный пресными зелеными маслинами, изюмом или финиками. Меж столиками продавцы разносят папиросы, конфеты и фрукты. Бои церемонно прислуживают гостям, подносят на деревянных подносах чай, ликеры, горячие полотенца для обтирания рук и лица.
Певицы на эстраде сидят лицом к публике за длинным, массивным столом, покрытым пестрой скатертью, пьют чай, курят трубки или папиросы, зажимая их тоненькими пальчиками, едят фрукты, совершенно не стесняясь окружающих посетителей. Они одеты в яркие шелковые штанишки и курточки, густо накрашены, с подведенными глазами и зачесанными в длинные черные косы волосами. На руках у них поблескивают массивные кольца и грузные золотые браслеты, в волосах металлические украшения. Набранные в чужой, Су-Чжоусской провинции, они автоматически прислушиваются к красивому, нежному голосу подруги, временами выплывающему из адского гула оркестра, холодные и бесстрастные, далекие от пестрой толпы алчущих, опьяненных мужчин, следящих за подростками за столом воспаленными глазами. Закончив пение, певица скрывается за красным шелковым пологом с золотыми иероглифами, Ее место занимает другая девушка, с таким же детски-бесстрастным лицом, гладко зачесанная, с обрезанной челкой на лбу над раскосыми, узкими глазками.
