— Я не хочу делать тебе больно.
А вот это уже правда. Без наигранных масок. Без попытки сыграть и прикинуться, что все нормально. Он чуть голову наклоняет. И Изабель не знает, откуда так явно формируется мысль в голове. Отчетливо и ярко: сейчас он бросится на нее.
Ей некогда думать. Удар кнута приходится ему по руке, обвивает выше кисти до кровавых смачных полос и разводов. Испуганный взгляд впивается в его руку, покрытую рунами, разрезанную ей же, в капли крови, в окрашивающийся багряным жгут кнута. Мгновения — непозволительная роскошь. Потому что ее брат — Изабель отказывается называть его иначе, потому что это он, все еще он, какая бы там кровь ни была, в ее жилах сейчас стынет точно такая же — хватает кнут и резко дергает на себя.
Изабель путается в ногах, в высоких каблуках сапог. Она летит на землю вперед коленками. И почти судорожно расцарапанными об асфальт ладонями пытается достать клинок, прикрепленный к поясу.
Резкий удар кулаком по голове, практически по уху, дезориентирует. Отшвыривает ее плашмя на асфальт так, что она проезжается по нему щекой. Дышать. Ей нужно вспомнить, как дышать. И только удается сделать первый вдох, куда-то в дорожную крошку, в пыль, в собственные растрепанные волосы, падающие на лицо, как ее больно хватают за горло и встряхивают. Изабель ощущает себя девчонкой, бесполезной и слабой. Она может с ним справиться. Сколько раз на тренировках у нее получалось. Неужели он ей поддавался? Неужели чисто инстинктивно жалел? Пытается вывернуться, но не получается. Потому что Алек придавливает ее к земле всей массой тела. Все, что ей удается, — упереться подошвой, каблуком сапога ему в грудь и ногтями царапать руки, сжимающие ее горло.
— Алек, — хрип.
— Пожалуйста, — свист.
Ей не хватает сил на большее. Лишь хватать ртом воздух. На ее пальцах остаются отпечатки его крови. Дышать ей больно. Дышать ей нечем. Если он сломает ей шею, то пускай лучше ломает. Всегда был сильнее нее, а из-за этой дряни в крови и подавно теперь. Хватка на шее настолько ожесточенная, взгляд слишком холодный и темный. Темный взгляд голубых глаз. Так бывает. И ненависть. Столько ненависти, сколько в Алеке просто не может уместиться. Она пытается смотреть четко ему в глаза, даже когда все покрывается темнотой, когда боль такая, что терпеть сил нет. Отключаясь, Изабель все надеется, что его еще можно спасти.
Конец. Полная чернота. Такая зыбкая, затягивающая, что и боли нет.
Она не помнит, когда приходит в себя. Не помнит несколько часов после. Ей больно говорить, а руки невольно тянутся к собственной шее, накрывают пальцами те участки кожи, которые будто бы до сих пор горят. Это в ее подсознании, не могут они болеть так долго.
Все снова вырисовывается в четкую картинку в какой-то вечер, когда она сидит на краю собственной кровати и пялит тупой взгляд куда-то в пол. Заходит Клэри, начинает что-то аккуратно и ненавязчиво ей говорить. Изабель слышать ее начинает только после фразы: «Как ты себя чувствуешь?»
— Нормально, — хрипит та в ответ.
Клэри садится рядом на кровать, заправляет волосы, закрывающие лицо Изабель, за ухо и тут же охает, прижимает ладони ко рту. Полоски сине-фиолетовые. Местами почти черные. Намного более отчетливые, чем руна рядом. Четкие, выделяющиеся следы пальцев. Гематомы проходить будут еще долго, но пугает не это. Пугает одно их наличие. И тот, кто сделал это.
Изабель кидает на нее взгляд и пальцами закрывает следы на шее. По сравнению с горящими линиями собственные руки кажутся холодными.
— Это был не он, — голос сиплый, каждое слово причиняет боль.
А Клэри моментально подскакивает на ноги и эмоционирует, фонтанирует чертовыми эмоциями. Изабель остается лишь смотреть на нее и думать, насколько же она наивна, раз полагает, что самой ей нет дела до собственной жизни. Ее душил родной брат. Он пытался ее убить. Он хотел ее убить. Руки трястись начинают от одних только мыслей.
— Это больше не Алек! — заканчивает свою тираду Клэри.
Взгляд даже на нее поднять нет желания. Если бы могла, Изабель бы закричала. Если бы могла, она бы заорала, чтобы та выметалась из комнаты и разбиралась со своей жизнью, а к ней не лезла. Потому что нихера она не понимает.
Потому что демоническая кровь не может отобрать у нее брата. Она не позволит. Не отдаст.
— Нет, Клэри. Алек. Это все еще Алек. И я сделаю все, что потребуется, чтобы вернуть его.
Звучит она ужасно. А следы на шее выглядят еще хуже. Изабель боится посмотреть на них, когда стоит у зеркала. Потому что такое чувство, что одно их существование уже подтверждает правоту Фрэй. Но та права быть не может. Не может и все тут. Ей лучше знать, она разберется. Только передергивает от одной мысли, что эти синяки оставили те же руки, что когда-то прижимали ее к себе, которым она могла всецело довериться. Он не узнал ее. Он всего лишь не узнал ее. Именно так пытается успокоить себя Изабель, натягивая водолазку с высоким воротником, чтобы никто не видел этот ужас. Она вылавливает Клэри и строго-настрого запрещает той говорить о том, что с ней произошло. Потому что, если узнают родители… у нее не будет возможности доказать, что Алек все тот же где-то глубоко внутри.
Информацию приходится собирать по крупицам. А мама еще и странно косится на нее, когда выдает какие-то фразы. И ведет себя так, будто они уже говорили об этом. Те несколько часов после того, как она пришла в себя, вспомнить так и не удается. Возможно, все самое необходимое тогда и произошло.
Сестра Люка умерла. Она была там же. И после этой новости Изабель не может и пары секунд выждать, тут же выпаливает:
— Где Алек?
Мариза головой качает обреченно, и сначала это даже пугает. Пока она не говорит:
— Шансов вернуть его нет. Переродок, что так похож на моего сына и твоего брата внешне, сейчас в подвале. На втором уровне. В третьем отсеке. Там несколько особо прочных клеток и всего пара бывших обитателей Института. От них необходимо избавиться в течение ближайших суток. Время дано на то, чтобы перепробовать всевозможные методы и подходы к прочистке организма от демонической крови. Сама понимаешь, это вроде лабораторного эксперимента.
Изабель не дослушивает. Ей не хочется слушать. Ей так паршиво, будто бы что-то перевернулось резко и внезапно. А еще стойкое чувство, что ее семья предала собственного сына. Не должно так быть. Только не они. Они не имеют права вот так сложить руки и сдаться. Это все еще Алек, неужели они слепые?
Она сидит с ним часа три. Чтобы отбежать минут на пятнадцать что-то перекусить и снова вернуться. И все это время он даже не смотрит на нее. Она для него пустое место. Она для него не существует. А Изабель чувствует себя полной дурой, потому что все никак не может заткнуться.
— Помнишь, как я порвала твой учебник? — и очередная глупая история.
— Мне так жаль, что тебе приходилось вечно покрывать меня перед родителями, — и очередная бессмысленная попытка достучаться до него.
— Ты не можешь стать кем-то другим. Только не ты, Алек. Я тебя слишком хорошо знаю, — и очередное холодное молчание в ответ.
Ей больно говорить, ужасно больно хрипеть, но она все никак не может заткнуться. Все пытается вытащить его на поверхность. Для такого нужна колоссальная сила воли, но у Алека она ведь есть. Он справится, никакие манипуляции с кровью не смогут его сломать. Но взгляд у него пустой. Куда-то в пол, вниз. И кажется, что за все это время он не пошевелился ни разу. А Изабель уже почти на грани. Ей хочется ударить ладонями по решеткам и позволить себе зареветь. Нет, неправда. Ей хочется, чтобы он наконец узнал ее. Хочется ударить его ладонью по груди и сказать, что она почти поверила. Почти поверила, что война смогла отобрать его у нее. Хочется просто прижаться к нему, вцепиться к него руками и знать, что она все еще может ему доверять, что это все еще он.
В ушах будто какой-то хруст, когда она возвращается к родителям. Когда ее обнимает Макс и обеспокоенно спрашивает, когда же вернется Алек, куда делся его старший брат.
