Он бы спросил, поговорила ли она с мамой. Призналась ли в своей зависимости. И она бы, пожалуй, даже отвечала на эти его простые вопросы. А потом все равно сорвалась бы; вцепилась бы в него руками, пальцами, не отпустила. Просто не отпустила. Состояние, когда уже неважно, что бы он на это сказал. За последнее время Изабель Лайтвуд слишком сильно помотало и потрепало.

В сон проваливается, пожалуй, ближе к утру. Всего на пару часов. Только Алек не возвращается, Алека все нет, а у Изабель мышцы от усталости ломит. Узкое платье содрать с себя хочется вместе с кожей. Она поднимается на ноги, в ладони сжимает туфель, спустя пару шагов вспоминает, что второй остался валяться на полу. У самой. Чертовой. Двери. Она не гребанная Золушка, ей не положен красивый хэппи-энд. Изабель подбирает второй туфель, каменный пол холодит ноги и пачкает капроновые колготки.

Дверь в ее комнату закрывается тихо, язычок почти не щелкает.

Пожалуй, отказаться — это где-то на грани самого-самого легкого и неимоверно трудно-неподъемного.

Сидя задницей на кафеле ванной, почти не чувствуя горячую воду, смывающую косметику с лица, пот и усталость с тела, лак с волос, она не слышит несколько пришедших на телефон сообщений. Потом, спустя часов семь найдет пресловутое «Из, как отреагировала мама?» — и еще несколько дней будет избегать его.

Наверное, надо несколько шотов текилы или окончательно разбитые другими чувства, чтобы ей снова хватило смелости признаться, что ничего она не забыла и не сможет забыть.

========== 32 ==========

Мотор старый, это давно было понятно по звукам, которые издает машина. Вот это тарахтение, словно бы булькание; исправность мотора не играет принципиально важной роли, хотя и не хотелось бы, чтобы мотор вдруг заглох и отказал полностью. От сна в машине мышцы затекают, и это уже не новость, но Изабель все равно отказывается даже перебираться на заднее сидение. Там ведь объективно удобнее. Чуть больше места, все равно не так много, как могло бы быть.

По правде говоря, она вообще не помнит, давно ли он умеет водить.

Алек будит ее на заправке; за окном темно, а звук мотора почему-то не слышен. И первая мысль: заглохла. Изабель головой чуть ведет в сторону сонно, ежится как будто от холода и взглядом прикипает к стеклу.

— Может, сходишь в туалет? Знаю, место паршивое, но лучше в ближайшее время точно ничего не подвернется.

Она только шумно вдыхает, голову в его сторону поворачивает и отзывается коротким «не хочу», улыбается тонкой, какой-то осторожной улыбкой, пальцами находит его ладонь.

— Тебе без Джейса все равно нельзя. Да и вся эта затея — глупая. Я снова втянула тебя в свою авантюру, как в детстве, а ты поддался.

Он целует ее в макушку, на коленки ей кладет что-то похожее на сэндвич, если судить по упаковке, бутылку с соком; но в спор с ней не вступает. Разговор, может, так и не был закончен в прошлый раз, но развивать тему Алек не собирается. Она пальцами его ладонь сжимает чуть крепче, пытается поймать его взгляд, чтобы продолжить настаивать на своем, чтобы продолжить убеждать его, что все это зря, что если он хотел дать ей эту надежду на будущее, то уже дал, она благодарна, она правда ему признательна, но пора перестать и вернуться уже в реальность.

— Пальцы совсем ледяные, — единственный ответ, который ей удается услышать от него.

По взгляду его видит, что он снова сейчас скажет, что ей бы перебраться на заднее сидение, ей бы обратно заснуть; ошибается. Ошибается, потому что Алек большим пальцем гладит тыльную сторону ее ладони, а потом руку из ее хватки выворачивает, заводит машину и выждав некоторое время включает обогреватель. Молчит; молчит и не хочет впадать даже мысленно в рассуждения, почему сейчас здравым смыслом выступает именно она, а он ее так упорно не слушает.

Не хочет слушать.

Эти аргументы настолько рациональные, настолько правильные и верные, что они его будто отравляют.

Как будто кто-то кислотой из пипетки капает.

Алек глаза прикрывает всего на секунду, затылком прижавшись к креслу. Потом слышит шуршание бумаги. И когда открывает глаза, находит, что Изабель успела уже развернуть его сэндвич — не свой (почему ты такая дура; почему ты вечно больше о нем, чем о себе?) — и протягивает.

— От голода убежать не получится, — у нее выходит это с такой привычно-заботливой улыбкой, с этой извечной теплотой, что он невольно улыбается.

Алек от голода не бегает; от себя тоже нет. Ему просто этой мнимой фикции уже не хватает, его от ворованного времени тошнит.

Он говорит:

— Ешь.

Добавляет, открывая дверь:

— Я лучше покурю.

Изабель не дергается, когда дверь хлопает. Все так же, несколько тупо и отстраненно, продолжает держать в руках завернутый в коричневую, будто кем-то уже мятую бумагу сэндвич. Смотрит, как он отходит от машины, идет в сторону от заправки, а там дальше освещения уже нет. Только небольшой огонек — от зажигалки, иначе и быть не может, — и снова кромешная темнота.

Он возвращается весь пропахший сигаретным дымом; причем, запах выходит настолько сильным, что она морщится, как будто не привыкла к его сигаретам. Как будто не выучила этот запах давно, не научилась раскладывать на составляющие и скучать по нему; как будто не таскает порой у него сигареты, прекрасно зная, что он ведь заметит, что от нее пахнет, с губ этот вкус слижет, но все равно промолчит. Изабель откусывает немного хлеба с салатом и сыром, следит внимательным взглядом за братом.

— Согрелась?

У него голос стабильно-спокойный, с какими-то не теми нотками. С плохо скрытым нервным напряжением. Руку ей на колено, чуть выше, кладет привычно, едва поглаживает и взглядом упирается куда-то вперед. Он выруливает с заправки, возвращая машину обратно на автостраду, а она все так же пристально на него смотрит, медленно пережевывая.

— Ты же знаешь, что мне ничем не обязан. И я не возненавижу тебя, если мы вернемся. Прошла всего пара дней, чисто технически нам даже ничего не предъявят…

— Мне надоело, — он произносит на пару тонов громче, перебивая ее, тут же понижая голос до привычной нормы, на пару секунд скашивая взгляд в ее сторону, — что все происходит вот так. Я больше не могу каждый раз нервно оглядываться, каждый раз понижать голос. Ждать, когда же родители решат зайти в комнату, где мы с тобой трахаемся. Или кто-то из друзей или знакомых застанет нас спящими рядом после очередного тяжелого дня. Что кто-то просто поймет, почему я не отхожу от тебя ночами, когда ты в очередной раз тяжелораненая лежишь на больничной койке.

Замолкает внезапно, как будто просто кончился воздух, как будто где-то в середине текста здоровая дыра-пауза.

Изабель по плечу его гладит ободряюще. Жалеет, что не может подлезть к нему под руку, прижаться к боку и просто каким-то образом перетянуть все на себя. Сама ведь такая же. Сама ведь отговорить его пытается лишь потому, что страшно.

Она ногтями по его плечу скребет, а потом убирает руку; тупо в стекло, в окно пялится. В темноту, что периодически сменяется полосками света от фонарей, от здоровых фонарных столбов.

Они ведь есть друг у друга, страшно не должно быть вообще.

От слова «совсем».

И непроизвольно вырывается:

— Знаешь, я ведь часто представляла, что было бы, если бы ты не был моим братом. Перед сном или когда слишком сильно задумывалась… Так глупо, — смешок давит куда-то почти прямо в стекло. — Ничего бы не было без этой общей крови. Мы бы ни в одной другой реальности с тобой не были бы вместе; вот ведь в чем жестокая ирония.

На последних словах голос все тише, она пальцами по стеклу ведет, а потом поворачивается к нему лицом, уголками губ как-то нервно дергает. Улыбается все же искренне.

— Это вроде как второй шанс. Только я не имела права у тебя о нем просить.

— Успокойся, Из, — отзывается Алек привычно-коротко, ладонь кладет ей на коленку, на несколько секунд взгляд на нее переводит, потом снова на дорогу.