А потом затихает резко, ладони устраивая на ее теле совсем не по-братски, и выдыхает в ее кожу:

— Все, кроме тебя.

Изабель хочет забрать у него всю эту боль. И неважно, что сама она с такой бы не справилась. Она хочет забрать у него всю до последней капли, улыбнуться в последней раз как-то истерично ломано, подушками пальцев скользнув по его щеке, а потом просто вскрыв себе грудную клетку, если боль настолько безумная. Ей понять его удается трудно; она, дура, наверное, когда выдыхает ему в ответ:

— Если бы ты умер, я бы орала до сорванных связок, цеплялась за тебя. Просто лишилась бы рассудка, — и он ничего не отвечает, целует ее в шею как-то за гранью, как-то слишком самозабвенно. Там след останется, багровый. А Изабель может лишь шумно выдохнуть и крепче руками сжать его плечи и спину, когда он засыпать начинает.

Когда-то давно он слишком просто мог сказать, что любит ее. Когда-то давно он отдавал всего себя Магнусу. Когда-то давно он часть себя в буквальном смысле разделил с Джейсом. А теперь Алек запрещает себя привязываться. Алек черствеет, чтобы срываться меньше. Руки периодически все равно ходуном ходят, а он мыслями все чаще внутри себя.

Он намеренно делает ей больно, задевая словами. Он говорит, что все это для него ничего не значит, что она для него ничего не значит. Он пытается спасти ее, хотя бы одну ее из всей семьи — у нее должна быть нормальная жизнь, она не должна оставаться рядом с ним. Алек в лицо ей выплевывает, что для него это ничего не значит. Что он никогда и не хотел ее. Что она всего лишь неплохо раздвигает ноги и кофе готовит сносный. У Изабель полные глаза слез, у Изабель губы дрожат — и он себя еще больше ненавидит — и трясутся, она руки к нему тянет почти с детской доверчивостью.

Одними губами, звука почти никакого:

— Алек.

Одними губами, не в силах просто в голос:

— Алек, милый, пожалуйста.

И он не должен ей поддаваться. Он должен просто закончить со своим текстом. Он должен выдавить из себя презрительное «шлюха» и оттолкнуть ее руки от себя. Алек слишком ломаный, Алек слишком битый и на части разобранный. И он тянет ее на себя, целует порывисто-нужно и сдавленно хрипит:

— Прости. Ангел, Из, прости.

Она податливая слишком, слезы по щекам размазывает, чуть влажными пальцами его волосы на затылке перебирает, когда он ее на подоконник усаживает. А она сама вся покореженная-битая-разобранная на составные, потому что он едва-едва губами по груди мажет, оттягивая ее майку вниз, а она уже ноги раздвигает.

Давится:

— Я для тебя все.

Задыхается:

— Я так люблю тебя, милый, ты бы только знал.

Алек останавливается, взглядом с ней пересекается, майку выпуская из сжатых в кулак пальцев. И у нее глаза, полные слез, смотрящие слишком доверчиво, и чуть приоткрытый рот с парой-тройкой слов, которые она так и не говорит. Он ладонями ее лица касается, прижимается к ней ближе, теснее, наклоняется, кончиком носа почти ее носа касается.

— Тише, тшш, — она носом шмыгает, ладонями его руки, запястья накрывает. — Ты не должна. Послушай меня: ты должна собрать свои вещи и забыть обо мне.

Изабель головой мотает отрицательно.

— Нет, не проси меня, — звучит изнуренно, звучит так, что он впервые вдруг задумывается, что ей вообще-то тоже тяжело, что она вообще-то пережила все то же, что и он. — Ты не заставишь меня. Ты не посмеешь заставить меня забыть.

Он гладит ее по щекам, она цепляется за него как-то слишком отчаянно, когда он снова выдыхает это проклятое «тшш» и коротко целует ее в губы.

— Ты не можешь любить меня, Изабель, — игнорируя ее сиплое «могу». — Не надо. Умоляю, ты должна начать нормальную жизнь. Мне лучше не станет.

И она сипит:

— Станет, — ногами обвивая его бедра, губами к губам тянется. — Я для тебя все сделаю.

Его изнутри всем этим подмывает. Она губами мягко его губы сжимает, шмыгать носом перестает. Она ему в губы дышит. Он все пытается убедить ее. И последним аргументом пытается ее встряхнуть.

— Я твой брат, Изабель.

Она пальцами его руки гладит, губы поджимает и кивает, доверчиво смотря ему в глаза. За секунду до того, как она заговаривает, он ловит себя на осознании, что не хочет, чтобы она сейчас говорила.

— Да, — на выдохе. — Старший и любимый.

Алек вжимает ее в себя, стискивает в крепких объятиях, она носом шмыгает куда-то ему в шею, ладонями сжимая футболку на его спине, кожу под ней ногтями непроизвольно царапая. Он пытается ранить ее раз за разом, а потом сам эти же раны зализывает, готовый скулить и безвольно валяться у нее на коленях, лишь бы простила, лишь бы поняла, что он это для нее. И он предлагает ей лучшую жизнь, нормальную — без него. Изабель раз за разом отказывается, за него цепляется и говорит, что так не пойдет, что без него она никуда не пойдет.

Повторяет:

— Это не страшно, милый. Я не исчезну, как только ты признаешься себе, что любишь меня.

А он уже всех потерял. Всех, кого только мог. И Алек запрещает себе даже мысленно это произносить; потому что потерять еще и ее — и он совсем не по назначению лезвие бритвы в сонную артерию вгонит.

========== 28 ==========

i.

Сначала кажется, что самое страшное — разбитое сердце; а оно кровоточит и болит. Изабель запирается в своей комнате, и, если бы Алек был у себя, он бы непременно услышал, как она одним махом сносит ровно расставленные помады с комода. Алек пытается убедить себя, что все в норме. Пропускает удар Джейса на тренировке и лицом проезжается по мату, игнорируя все извинения брата.

И это ведь логическое завершение. Все заканчивается, все заканчивается — и это правильно. Кровосмешение нормальным быть по определению не может.

Он курит почти половину ночи, останавливается лишь тогда, когда сигареты в пачке заканчиваются. Она старую зажигалку из кармана куртки вытаскивает и жжет его футболку прямо в собственной ванной, как будто это помочь может.

За грудиной больно, а воспоминаний слишком много.

Воспоминаний чересчур и за гранью.

ii.

Второй стадией просто убивает, размазывает и мажет. Изабель улыбается фальшиво, фальшиво смеется и заигрывать с Саймоном начинает раньше, чем сама вообще готова к чему-то, даже к типичной one night stand.

А Алек задыхается. Задыхается не столько дымом, сколько мыслями о ее гребанном смехе, о ее чертовых улыбках — настоящих, не этих; он отличать их ведь умеет — и тянется за новой сигаретой. Он Джейсу врет, что его жизнь стала намного лучше. Что давно было пора покончить со всем этим.

(То, что проще с собой покончить никто почему-то не говорил.)

Она у Клэри тянет кучу дешевых романов и приличную стопку романтических комедий. Ей нужно знать, что там еще положено делать. Как вести себя иначе. Потому что Изабель Лайтвуд просто не может разучиться быть собой; Изабель Лайтвуд не из-за одного мужчины себя не похоронит.

Состояние убийственное.

iii.

А потом мир как-то резко на две неровные половины раскалывается; обломанные края режут острее, чем закаленная сталь. Изабель нож на кухне швыряет, что тот острием в столешницу входит четко рядом с ладонью старшего брата. Алек выплевывает вошедшему Джейсу, что сестра спятила. Что у нее с головой, кажется проблемы.

И вроде бы собачиться, как лет в четырнадцать, вполне получается.

«До»: она судорожно шептала ему куда-то в шею, что ей на все законы и правила плевать, он прижимал ее к себе, целуя снова и снова, будто боялся, что забудет, что не запомнит.

«После»: у него во взгляде твердая уверенность, что слабины больше не будет, у нее в руках очередной шот и пьяный смех почти в губы ничем не похожему на него вампиру с заботливым — не тем — взглядом.

Гребанный мир на части разорван.

Он напоминает себе, что до нее всегда хотел мужчин; она напоминает себе, что до него над серьезными отношениями лишь смеялась.

iv.

Каждый из них думает, что наконец привел себя в норму; все хорошо, все стабильно. Изабель снова может смотреть на него спокойно, не проигрывая в голове все те их часы-минуты-мгновения, когда они оставались наедине и голову теряли, сами друг в друге терялись. Алек даже улыбается ей, спрашивает, как у нее дела совершенно искренне.