Писатель в бою - это очень сложная и важная проблема. Не участвуй Лев Толстой в обороне Севастополя, не было бы его знаменитых "Севастопольских рассказов". Не поехал бы больной Чехов на далекий Сахалин, не было бы его потрясающих сахалинских очерков. А как родились великолепные повести Горького, роман Фадеева "Разгром", пьеса Вишневского "Оптимистическая трагедия"? Чем ближе писатель к жизни, чем больше он увидел и пережил, тем сильнее и интереснее его повествование. Особенно это важно для очеркиста. Я не говорю ничего нового, но эту старую истину вспомнил в связи с очерком Галина.

Никакие рассказы свидетелей, то есть материал, полученный из вторых или третьих рук, не позволили бы Галину так нарисовать картину жизни роты перед боем и в бою, так раскрыть характер и внутренний мир людей. Надо было все это пережить вместе с бойцами. Свидетельством этого может быть выдержка из очерка:

"В девятой роте, которая должна была наступать со стороны школьного домика, до полудня знали о предстоящем бое только двое - командир роты и политрук. Догадывался старшина, получивший специальное распоряжение усилить боепитание. Догадывался и Лаптинов, хитроватый, веселый боец с выгоревшими на солнце белесыми бровями. Это был старый солдат, который сразу учуял, что "будет дело". Он это понял по оживленному виду командира роты и по ряду других признаков. Хитро поблескивая глазами, он подошел к политруку роты и, улыбаясь, говорил, что заскучал в обороне. Политрук, тоже улыбаясь, сказал уклончиво:

- Будет приказ - тогда выступим.

Окончательно решив, что сегодня ночью быть делу, и, не дожидаясь приказа сверху, он сам стал готовиться к бою. Проверил свою самозарядку, прочистил и смазал ее, аккуратно сложил в подсумок патроны, приладил к поясу гранаты, переоделся в чистое белье, что он всегда делал перед боем, если была возможность... Чернов смотрел на Лаптинова и поражался его спокойствию. Он спрашивал себя: как это можно сейчас, когда готовишься к самому главному, как это можно рыться в вещевом мешке, беспокоиться о пропавшей трубочке с медным патроном, играть на гитаре и петь, заразительно смеяться..."

Сквозь весь очерк проходит очень важная мысль о гордости бойца за свой полк, за свою роту. Особенно сильно она прозвучала в таком эпизоде. Чернов был ранен. Возле - врач. "Чернов хотел приподняться и сказать, что он из девятой роты, но потерял сознание. Очнулся он, когда что-то мягкое и теплое коснулось его лица. Он открыл глаза и увидел траву, высокую и густую, сверкающую капельками росы и крови. Продолжая прерванную мысль, он сказал тихим голосом:

- Я из девятой роты..."

"Ни днем, ни ночью, - говорится в репортаже наших корреспондентов. - не утихает гул большого сражения западнее Воронежа... Ценою колоссальных потерь врагу удалось перебросить часть своих сил на восточный берег Дона". В другом сообщении: "После того, как неприятель ввел в бой свежие силы и предпринял наступление в двух направлениях, наши войска были поставлены под угрозу фланговых ударов (читай: окружения. - Д. О.), по приказу командования они отошли и оставили Россошь... Одновременно другая вражеская группа прорвалась в район Кантемировки". Появилось Лисичанское направление...

Словом, обстановка на юге страны все больше ухудшается. Естественным было редакторское желание выехать в район сражений и самому посмотреть, как там развиваются события, решить, что ныне самое главное, важное для газеты. Вызвал фоторепортера Виктора Темина, сказал, что ночью мы выезжаем на Воронежский фронт и что я жду его к четырем часам в полной экипировке и с большим запасом фотопленки.

А пока надо вычитывать полосы завтрашней газеты и статьи для следующих номеров.

Прежде всего занялся статьей Виктора Смирнова "Тактическое использование противотанковых ружей". Смирнов поднял вопрос о серьезных недостатках в оборудовании позиций для ПТР, которые корреспондент назвал резко "дзотоманией". Не буду все объяснять. Укажу лишь, что эта статья особо важное значение имела именно сейчас, когда танковые сражения развернулись на открытых степных просторах. Кстати, в тот же день, когда статья появилась в газете, мне позвонил К. Е. Ворошилов, занимавшийся вопросами подготовки резервов для фронта, и сказал:

- Полезная статья. Дело простое, но важное. Дадим указание, чтобы и в учебных частях прислушались к советам газеты...

Другая статья, авторами которой были два авиатора - подполковник В. Алтайский и инженер-майор Н. Ленский, - называлась "Оперативный маневр немецкой авиации". В ней было прямо сказано, что немцам удалось к летней операции восполнить потери, понесенные за год войны. Названа численность самолетного парка противника. Охарактеризованы типы машин и перемены в структуре воздушных сил неприятеля. Указано на все новое, что внесли в минувшем году немецкие конструкторы, вплоть до оборудования для посадки вслепую (новинка того времени). Раскрыты маршруты, по которым совершает маневр немецкая авиация для создания превосходства в воздухе на горячих участках фронта, и т. п. Где авторы раздобыли все эти сведения? Они объяснили: допросы пленных летчиков, трофейные документы, данные иностранной печати и еще один важный источник, который не принято в открытой печати называть. Я не стал уточнять, вычитал статью и подписал ее в печать.

* * *

Поздно вечером у меня в кабинете появился Илья Эренбург с новой статьей "Дон зовет". Началось обычное для меня испытание. Печатал он свои статьи на портативной пишущей машинке "Корона", приспособленной для передачи текста по телеграфу прописными буквами, строчного шрифта она не имела.

Интервалы между строками были минимальными, поля узкие, бумага лощеная, привезенная им когда-то из Парижа. Все что было, видимо, рассчитано на то, что править его не будут. Эренбург очень ревниво относился к тому, что писал, к каждой фразе, к каждому слову. Он яростно отстаивал свой текст.

Он не признавал редакционную "лестницу" правки рукописи, и мы договорились, что он будет приходить прямо ко мне. Вот и сейчас он, попыхивая своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, усевшись в кресло, бдительно следил за каждым движением моей руки, готовый броситься в бой, затеять жаркую дискуссию по поводу любой поправки.

"Дон зовет" - это как бы продолжение его статьи "Отобьем!".

"Велика и прекрасна русская река Дон. Она начинается, как ручеек, среди ветров и полей. Она становится мощной рекой. Ее воды знают ретивость коня и тихую песню девушки, которая плетет венок. Кто скажет "Дон", вспомнит славу донского казачества - как ходили в поход, как рубали. Кто скажет "Дон", вспомнит Дмитрия Донского, Русь, пошедшую на захватчика, первую нашу славу: Куликово поле. Теперь грязные немецкие фельдфебели хотят купаться в водах Дона. Может быть, генерал фон Вейх мечтает стать Вейхом - Донским? Бойцы не стерпят такой обиды: наберутся духу и отгонят немцев...

Нужно их побить как можно скорее: нельзя пропустить этих грабителей дальше... Мы хотим победы на живой земле, а не победы среди пустыни..."

Казалось, я уже должен был привыкнуть к стилю Ильи Григорьевича: редактору как будто не тоже поддаваться эмоциям, он должен оставаться строгим и холодным критиком. Меня же каждый раз глубоко волновали статьи Эренбурга.

В общем, статья вычитана, утрясены все поправки, текст отправлен в набор. А Илья Григорьевич все не уходит. Хитро поглядывая, словно собираясь меня в чем-то уличить, он вдруг спрашивает:

- А вы, говорят, уезжаете под Воронеж?

- Уезжаю. Через три-четыре часа, - ответил я и насторожился, догадываясь, что последует за этим вопросом.

- И я поеду с вами, - решительно заявил писатель. - Я готов в дорогу. Эти последние слова он произнес, заранее отрезая мне возможность ответить: "Вы не успеете собраться".

К подобным настойчивым просьбам я уже вроде привык, на фронт я старался Эренбурга не часто пускать, а тем более не хотелось это делать сейчас, когда его выступления нужны были в каждом номере газеты. С трудом отбился от него и, подписав в три часа ночи полосы, умчался на "эмке" с Теминым на юг.