Но корреспонденты молчат. В Ставке тоже нет ничего подходящего для газеты. Что же случилось с нашими спецкорами? Ведь там два таких боевых человека - Петр Павленко и Александр Вейленсон. Вчера утром наконец мне позвонил Бейленсон из Краснодара, сказал, что они едва вырвались из Керчи, Павленко в госпитале. Досталось им тяжелого сверх всякой меры.

Пришел приказ отступать. Корреспондентам сказали, чтобы они немедленно отправились в тыл. Войска отходили в беспорядке. Транспорта не было. И вдруг Павленко упал, с ним случился сердечный приступ. Его спутник, человек физически сильный, взвалил писателя на плечи и нес три километра, пока не добрался до КП фронта. Там тоже была неразбериха. Вейленсон нашел представителя Ставки Л. З. Мехлиса. Узнав, что случилось с Павленко, он написал две записки: одну - командиру береговой охраны, чтобы Павленко на катере направили через пролив, другую - чтобы на Таманском полуострове выделили машину. А Бейленсону приказал сопровождать Петра Андреевича до Краснодара. Под нещадной бомбардировкой они переправились на тот берег. Там Бейленсон довез писателя до госпиталя.

А ведь, напомню, посылали мы Петра Андреевича на юг поправить здоровье. Поправился, называется. И все же недолго он пролежал в госпитале. Не в его натуре было отлеживаться...

В сводках Совинформбюро не упоминается наше наступление на Харьков. Вместо этого указывается, что советские войска "закрепились на занимаемых рубежах". Главным направлением сейчас стало Изюм-Барвенковское, там наши войска ведут тяжелые оборонительные бои. В газете это нашло отражение в репортажах К. Буковского и Т. Лильина. Сообщения крайне тревожные: "Вчера происходили крупные танковые бои... Вражеские танки почти не уходят с поля боя... Танковые бои идут почти непрерывно, они носят исключительно ожесточенный характер..." О масштабах сражения можно судить и по корреспонденции майора В. Красноголового. Только на одном участке, сообщает он, противник бросил в бой около 250 танков.

В этих условиях понятно, почему сразу же в газете появились передовицы: "Всю мощь огня против немецких танков", "Вся артиллерия должна бороться с немецкими танками", статья "Пехота против танков" и др.

* * *

Вернулся из Мурманска Симонов и положил мне на стол последний северный очерк "Американцы". О летчиках союзных держав у нас уже печатались очерки, в том числе и самого Симонова. А этот - впервые о моряках. Я позволю себе рассказать о нем подробнее, ибо читатель не найдет его ни в сборниках, ни в Собрании сочинений писателя. Очерк начинается такой зарисовкой:

"По русскому городу ходят веселые рослые парни в кожаных, проеденных морской солью пальто, в толстых бархатных морских куртках с пестрыми шарфами, небрежно повязанными на загорелых шеях. К ним уже привыкли здесь к их веселым любопытным глазам, к отрывистой речи, к их любви покупать бесконечные сувениры. Больше всего они любят игрушечный магазин: они заходят туда и покупают раскрашенных деревянных лошадок, кустарные игрушки, деревянные чашки, разрисованные яркими цветами, - всякие забавные пустяки, которых мы давно не замечаем и которые они видят впервые... Ничего, что это пустяк, - он станет памятью о суровом времени, об их первом боевом крещении".

Много у Симонова было встреч с американскими моряками в те дни. "Все они смелые моряки и хорошие ребята". Но особенно запомнились писателю двое из них. С капитаном Кларенсом Маккой он беседовал на борту его корабля.

- О, жаль, что вы не были здесь час назад. - сказал капитан Симонову. в то время, когда русский истребитель сбил над гаванью немца. В этот момент стоило посмотреть на ребят. Давно, наверное, ни одного немца так весело не провожали в могилу. Все ребята кричали и свистели, а Саймон, кок-филиппинец, вот этот, который сейчас в белой куртке идет по палубе, так он просто плясал от удовольствия...

Не менее колоритной фигурой оказался Норман Эдвард Дорленд. Он стал солдатом уже давно, в 1936 году, когда поехал сражаться в батальоне Линкольна в Испании. Воевал там больше года. Когда его ранили под Мадридом, у него в руках была только винтовка. Выздоровев после ранения, он попросил, чтобы его сделали пулеметчиком. Да, он злопамятен, не без юмора замечает Симонов, он хотел отплатить за свою рану так же, как за раны друзей. И он отплатил!

В очерке нет живой речи моряка, Симонов ее пересказывает, но и в этих строках чувствуется живой голос американца:

"Нет, он не будет говорить, что всем легко и что это был легкий рейс. Нет, рейс был трудный, но все, кого он знает в команде, готовы пойти в следующий рейс, и еще в следующий. Они готовы снова и снова ходить сюда и возить оружие для своих русских товарищей. Если бы это зависело от него, то он бы возил этого оружия еще больше, чем его возят сейчас, несмотря ни на какие опасности".

Эта последняя фраза, как говорится, с подтекстом.

Поздно вечером пришла сводка Совинформбюро. В ней лишь две строки: "В течение 31 мая на фронтах ничего существенного не произошло". Но, увы, в это время как раз и произошло много существенного. Сражение на Юго-Западном закончилось не в нашу пользу. Вновь возникло слово "окружение", печально памятное нам по первым месяцам войны и исчезнувшее в последнее полугодие. Немецким войскам удалось на этом фронте замкнуть кольцо вокруг нашей группировки. В этом кольце мужественно сражались наши воины с превосходящими силами противника. Несколько тысяч человек вышло из окружения. Но много наших воинов погибло или попало в плен, среди них ряд видных командиров.

Причины поражения на Юго-Западном и Южном фронтах хорошо известны. Наше поражение в Харьковском сражении явилось прежде всего результатом недостаточно полной оценки командованием Юго-Западного направления и фронта оперативно-стратегической обстановки, отсутствие хорошо организованного взаимодействия между фронтами, недочеты в управлении войсками. К тому же командование направления не всегда объективно информировало Ставку о действительном положении на фронте... Это наступление, как выяснилось, напрасно затевалось.

Конечно, в ту пору я далеко не все знал и понимал. Вспоминаю, что когда я в Перхушкове завел с Жуковым разговор о харьковских делах, он рассказал мне не так много и не столь откровенно, как написал об этом после войны. Не сказал, что не был согласен с развертыванием нескольких наступательных операций, в частности и на Харьковском направлении, и об этом говорил Сталину на заседании ГКО. Но фраза, которая тогда, во время разговора в Перхушкове, у него вырвалась, многое мне открыла:

- Не надо было там начинать...

Отмечу, что в нашей газете, как, впрочем, и в других, о ходе событий нет ничего определенного. Не назывались города и населенные пункты, за которые шли бои или которые мы оставляли, не печатались и карты театра битвы, как это мы делали в прошлом. Почему? Взять грех на свою душу было бы легче всего.

Вспоминаю свою беседу с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым, который был начальником Совинформбюро и к тому времени стал и начальником ГлавПУРа. Я сказал, что откровенный разговор, который мы вели на страницах военной газеты во время поражения сорок первого года, был проявлением не слабости, а силы нашего государства и армии. Правда, война не снижала, а подымала дух людей, вселяла веру в нашу победу. Александр Сергеевич ответил:

- Тогда была другая обстановка. Тогда дело шло о судьбе нашей страны. А эта операция носила частный характер. Решено публиковать только то, что дает Информбюро. Придерживайтесь наших сводок...

Я хорошо чувствовал, когда Щербаков говорит от своего имени, а когда передает указания Верховного, никогда на него не ссылаясь. Я понял, что на этот раз он передает указания Сталина. Не мог Александр Сергеевич, да и не только он, тогда предполагать, что наше поражение на Харьковском направлении обернется наступлением противника на Сталинград и Северный Кавказ и вновь встанет вопрос о судьбе Родины.