Один пил воду жадно.

— Спасибо, девушка, — сказал он.

Другой, у которого рука с огромным мотком бинтов была подвязана к груди, пил медленно, глотками. Видимо, ему было больно. Затем он, не глядя на Марийку, проговорил:

— Так вот, значит, как придем… будут отбирать. Кто тяжело раненный, тех отправят. На борт, и — прощай, Севастополь. А кто легко… здесь будут лечить. Есть там доктор один… сухощавый, в очках, конечно. К нему и надо идти. Только… Держись крепче. Его попросить… он оставит в Севастополе. Я к нему как-нибудь… второй раз.

Они медленно пошли дальше. А Марийка была поражена. Люди, оказываются, не думали ни о каких пароходах, о том, чтобы эвакуироваться из Севастополя.

На следующий день она была в военкомате. Там на письменном заявлении комсомолки с Северной стороны с улыбкой поставили резолюцию: «Подождать».

Но как могла ждать Марийка, когда снаряды рвались в Севастополе? И вот в морской бригаде на Мекензиевых горах появилась санитарка-доброволец Мария Толоконникова. Страшно, очень страшно было в первом бою, но она закрывала глаза и говорила себе: ты из Севастополя, и вспоминала каждый уголок родного города, который был за ее спиной.

Жаркий ветер носил над сопками черные клубы дыма, пыли, рвались снаряды. Дни и ночи Марийка не знала отдыха, и усталость выдавали только ее глаза, глубоко запрятанные под дужки бровей.

Тяжелым снарядом завалило один дзот. Немцы подошли к нему так близко, что были слышны их отвратительные крики. И все же к дзоту поползла Марийка.

— Куда ты, девушка! — крикнул ей командир батальона, а рослый украинец-пулеметчик добавил:

— Пропаде ни за що!

Он припал к пулемету и начал яростно обстреливать подступы к дзоту со стороны немцев.

Марийка ползла. Она пробралась в дзот. Она оказала помощь трем раненым и никогда не забудет, каким ласковым взглядом смотрели на нее обессилевшие бойцы. За этот взгляд можно было отдать жизнь.

Марийка знала, что она не сможет днем выйти из дзота. Она решила ждать ночи, собрала оставшиеся ленты с патронами и две гранаты. Она готовилась защищать дзот.

Но моряки атаковали немцев, подобравшихся к дзоту, и отбросили их. Марийка сама помогла вынести раненых, а командир батальона сказал ей:

— Вот ты какая!..

В тот вечер санитарку Марию Толоконникову ранило. И когда уложили ее на носилки, тревожило ее одно — неужели надолго придется расстаться с боевой жизнью и, может быть, с Севастополем и маленьким домиком на Северной стороне…

…Уже все окраинные улицы были перерезаны траншеями. Пушки устанавливали между домами. В городе беспрестанно стреляли зенитки.

На одну окраину перешел морской батальон. В минуту затишья, какие выпадали редко, зазвенела в окопе гармошка. Хрипловатый басок нескладно начал вторить ей. И вдруг все оборвалось. Гармонист вскочил:

— Ребята, Марийка идет!

Она, действительно, шла торопливо по траншее, чуть пригнувшись, и счастливая улыбка играла на ее лице и в глазах.

— Вот радость, — сказал моряк. — Как же ты объявилась? Сейчас, небось, в Севастополь попасть не шутка?

— Не шутка, — подтвердила Марийка.

Она не сказала, что и не думала уезжать из города. Она не сказала, сколько пришлось пережить, как просила сухощавого строгого доктора оставить ее в Севастополе. Она сразу узнала этого доктора, вспомнив двух раненых, которым давала пить у домика на Каманинской.

Много дней Марийка провела в батальоне. Ее ранило вновь на Корабельной стороне, когда туда прорвались немецкие танки. Начался обстрел, и Марийка прикрыла собой раненых. Снаряд разорвался рядом. Кровь залила ей лицо…

И вот она снова под Севастополем. Я увидел ее на позициях батареи, приютившейся у горы среди зеленых кустов можжевельника, нарядных, но колючих, как ежи.

Мы взобрались на гору. Вдали блеснула синяя полоска моря. Штурмовики в ослепительно-весеннем небе строили боевое кольцо над Севастополем. Марийка сложила руки на груди и замерла:

— Счастье какое!

Она его заслужила.

…Когда пушки батареи морской бригады покатились по улицам освобожденного Севастополя, рядом с одним орудием гордо шла Марийка — девушка из Севастополя. Туго перетянута ее гимнастерка, к которой прикреплены орден Красной Звезды и медаль за оборону родного города, тяжелая санитарная сумка висит за спиной.

Шла Марийка, победившая, потому что готова была отдать жизнь за родной город. Не в этой ли доблести народа бессмертие твое, Севастополь!

Суровым бойцом стала девушка из Севастополя. А сейчас на глазах ее заблестели слезы, и никак нельзя их было удержать.

Такие слезы прощаются солдату. А тем более девушке. Она не плакала, когда оставляла город.

— Вот и товарищ Санин, — сказали нам.

Связист-краснофлотец Санин сидел в щели, образованной трещиной скалы. Это было надежное укрытие для него и аппарата.

Санин поднял голову. Мы познакомились. Говорить пришлось громко, за скалой стояли минометы, с баханьем и шипеньем вели огонь по Сапун-горе.

В дни обороны города Санин был в Севастополе. Снарядом расщепило столб, на котором сидел связист, наводивший линию. Столб упал и придавил связиста. Но он поднялся и увидел, что несколько бойцов из расчета зенитной пушки, которая стояла рядом, были ранены.

Санин подбежал к орудию.

Вскоре пришлось стрелять. Не по самолетам — по танкам. Из зенитной пушки сержант, которому помогал Санин, поджег два вражеских танка.

— Наш Санин — живучий человек! — сказал товарищ связиста.

И впрямь. Этой ночью Санина считали погибшим. Но к рассвету он вернулся. Он ползал всю ночь под носом у немцев, разматывая кабель. Он прокладывал снизь для минометчиков — вновь под Севастополем, на севастопольских высотах.

Теперь минометчики вели огонь.

А Севастополь лежал вдали, за Сапун-горой. Наш Севастополь, город нашей славы.

В руках у немцев были его руины, камни. Теперь к городу шли его люди — его душа. В тяжкие годы испытаний они жили вместе. Севастополь слышал голос своих защитников:

— Мы идем!

С высоты у селения Комары открывалась грандиозная панорама местности до самой Сапун-горы. Скаты ее покрыты дымками разрывов. Они то появляются, выпрыгивая из земли, то исчезают в жарком тумане полдня.

Что за ней, за Сапун-горой! Не видать этого с нашей стороны. Стоит Сапун-гора неумолимой преградой на пути к Севастополю, к Инкерманской долине и к херсонесским бухтам.

Необычна Сапун-гора. Нет у нее вершины — остроконечной, уходящей в небо. Сапун-гора больше похожа на гигантский вал, опоясавший крепость. Дороги, извиваясь, с трудом взбираются на этот вал. А местами они бессильны перед крутыми скатами и кончаются у подножья.

— Вот это позиция, так позиция! — говорили бойцы.

Штабные офицеры, впервые увидевшие Сапун-гору, молча подолгу смотрели на нее и, наконец, произносили:

— Да…

Сапун-гора была у немцев.

С нашей стороны — ровное поле. На него надо было выйти войскам.

Войска готовились к штурму. Надо было одним ударом сокрушить немецкую оборону на Сапун-горе и после этого взять Севастополь. Тогда с немцами в Крыму будет кончено. Это должен быть один, но сокрушающий удар. Артиллеристы на щитах орудий выводили мелом: «Даешь Севастополь!» Ночью расчеты выползали на равнину и рыли площадки для пушек, а где-то впереди была пехота. Войска обкладывали севастопольский плацдарм немцев.

Немцы считали Сапун-гору неприступной. Это была ключевая позиция. Траншеи в несколько ярусов, по 6–8 дотов на километр фронта, лучшие части в обороне. Командующий 17-й армией немцев генерал от инфантерии Альмендингер писал в своем приказе:

«Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы он ни появился, запутается в сетях наших оборонительных сооружений».

Но наши тяжелые батареи уже были готовы обрушить страшный огонь на все немецкие укрепления. Каждое утро небо наполнялось ревом бомбардировщиков. Они появлялись над Сапун-горой с разных сторон, и тогда доносились громовые раскаты взрывов, и земля окутывалась пылью и сотрясалась.