Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«Конечно, только здесь: ведь заодно можно взмести на воздух и пулемет».

Пушки били где-то за высотой.

Хорошо, когда враг тебя не видит! Но вот Рыжов оставил воронку. Проползет ли он этот десяток метров до колючей проволоки с тяжелым зарядом, не выдав себя врагу?

…Немцы не заметили Рыжова. Но, очевидно, шорох встревожил их. Пулемет застучал.

Рыжов отполз и вновь оказался в своей воронке. «Все равно доберусь и подорву, подорву!»

Он начал подползать стороной, невзирая на пули. Колючки проволоки коснулись спины, Рыжов пробрался под ними. Выждал. Немцы угомонились и не подавали никаких признаков жизни.

В двух-трех метрах от немецкого пулемета Василий заложил под проволоку заряд. Пальцы работали быстро. Распущен и протянут шнур. Через несколько минут шипящая искорка побежала к заряду.

Взрыв был неожиданным и сильным. Он разорвал на клочья мрак. Рыжов вскочил на ноги: «А ну, что стало там, интересно посмотреть на свою работу!»

Он побежал к тому месту, где взрывом разбросало проволоку вместе с кольями в разные стороны. Проход был не меньше десятка метров. Окоп засыпало. Одного немца не видно, завалило, а изуродованный труп другого выбросило наверх.

«Пулемет цел!» — удивился сапер.

Немцы в траншее на высоте были разбужены взрывом и открыли беспорядочный огонь. Но Рыжов добрался до пулемета, взвалил его на плечи и принес в часть.

— Наш Вася, — говорили бойцы, — что захочет, сделает. Главное: всегда сделает, и живой останется.

Штурм высоты прошел с успехом.

…Так шаг за шагом войска приближались к полной победе в Крыму.

Далеко еще было до весны. Почти без дров (на каменистой почве «крымского пятачка» — ни деревца, а топливо из-за пролива и с окраин Керчи едва успевали подвозить для кухонь), без хорошей воды (во всех колодцах на полуострове вода солоноватая и горькая) зимовали войска. Но в этой обстановке все готовились к решительному удару.

Когда войска шли с мыса Херсонес, полностью очистив Крым, я узнал, что Василию Рыжову присвоено звание Героя Советского Союза. Мы встретились на фронтовой дороге. Вернее, на бывшей фронтовой дороге. Не было уже в Крыму врага.

Я поздравил Рыжова. Спросил:

— Что пишут из дому?

— Ох и пишут, — опередил Василия товарищ, — все девушки со станицы пишут! В особенности — одна.

— Ну тебя! — отмахнулся Рыжов.

* * *

…В окопах тогда, когда вьюга свистит всю ночь, тянет к думам о родных и близких. Сидят бойцы, разговаривают медленно, мечтательно. Пишут письма в землянках при свете коптилок, а то и поют не смело, но задушевно.

Не знаю, кто автор этой песни, но ее часто пели под Керчью в те вьюжные долгие дни:

«В дальний путь меня уносит эшелон,
День и ночь стучит колесами вагон,
И в вагоне фотографию твою
Из походной гимнастерки достаю».

Может быть, известный поэт ее написал, может быть, боец — и не один. Слова простые, а мотив еще проще. Но не потому ли заставлял он замереть и задуматься?

«…Пятый день идут жестокие бои,
Отстояли мы позиции свои,
Только некогда, родная, мне в бою
Посмотреть на фотографию твою».

Кто о девушках вспоминал, а кто о семьях своих. Но все связывали эти мысли с одним — с победой.

Песня была грустной. Но неправду говорят, что такая грусть мешает солдату. Нет. Он становится злее, он очень хорошо знает, кто стоит на его пути к счастью: заклятый враг, которого надо уничтожить. Уничтожить ради своей жизни, ради своих родных и близких.

Ради тех, кто был еще за чертою фронта — в Крыму. Воевали под Керчью бронебойщики — старшие сержанты Григорий Щеглов и Иван Травкин. Оба пожилые, степенные. Оба вспоминали о семьях.

Я встретил их в гарнизоне левого фланга, в группе бойцов майора Головатюк. Они обороняли скалистый бугор, в который билось Черное море. Брызги залетали в окопы, когда море было сердито.

Бойцы жили в землянках, связанных ходами сообщения, и все это вместе напоминало город, укрывшийся в землю.

Траншея — улица, переулком попадаешь в дзот, из узкой амбразуры которого видны море и Керчь.

В этот «город» приходили письма из всех уголков нашей Родины.

Григорию Щеглову — с Урала.

Прочитал он письмо из дома, задумался и сказал:

— Крепко держится немец за Керчь… Крепко…

Керчь была сердцем немецкой обороны. От нее ведут главные дороги в глубь полуострова, в глубь Крыма. Возьми Керчь — и получишь выход в тыл высотам, господствующим над морем южнее города и севернее — над выступом земли, который был в то время занят нами, над «крымским пятачком».

— Скоро и Керчь станет наша, — ответил Щеглову его товарищ Травкин. — В прошлом году вон где был левый фланг — под Новороссийском! А сейчас там, читал, наверно, завод восстанавливается.

Старшие сержанты Щеглов и Травкин славились, как меткие бронебойщики. Вероятно, степенность помогала: в любой обстановке делали они все без суеты, спокойно.

Внешне они непохожи друг на друга: Щеглов — худощавый, жилистый, Травкин — широколицый, плотный, с мелкими морщинами у глаз. Но характерами сошлись.

Напротив их позиции была у немцев на берегу одна огневая точка. Немцы так завалили этот дзот камнями, что никак не удавалось из противотанкового ружья попасть в амбразуру пулей. И вот Щеглов и Травкин пришли к командиру.

— Разрешите этот дзот все-таки уничтожить, — сказал Щеглов.

— Как?

— Гранатами. Самое верное дело.

— Да, — поспешил поддержать товарища Травкин, — а то как-то нескладно получается. Подумают немцы, что у нас, якобы, слабость…

Командир разрешил. Ночью они оба отправились к дзоту. Пробирались ползком. И уничтожили немецкий пулемет вместе с прислугой.

Рассказывая мне об этом, Щеглов заметил:

— Еще одним пулеметом у немцев меньше.

Из траншеи мне показали осевшую груду камней — там был дзот, метрах в ста от нас. Больше немцы не решались выдвигаться так близко, в нейтральную полосу.

— Какая она нейтральная! — сказал один боец. — Наша она! Снайперы там наши, саперы наши все немецкие мины повытаскивали, разведчики так в ней и живут… Нет ее, нейтральной полосы!

У песни, которую я слышал зимой в окопах под Керчью, хороший конец:

«Отгремели дни тяжелые, прошли,
После боя нас на отдых отвели,
И тогда я фотографию твою
Из пробитой гимнастерки достаю».

Но долго еще тянулись зимние жестокие будни под Керчью, пока тяжелый труд бойца окупился радостью победы, которую принесла весна.

Летчик Камозин

Короток зимний день. Ночь быстро сгущалась над проливом, над траншеями, над домиками и блиндажами, разбросанными по «крымскому пятачку».

Такая ночь — хоть глаза выколи, идешь рядом с человеком, разговариваешь и не видишь его.

Вновь развезло дороги. Да что там — дороги! Вся земля вязкая, липкая, на ногах — не сапоги, а пудовые гири, они утопают в грязи. Кружочки света от бледных лучиков карманных фонарей напрасно шарят по земле в поисках сухого места.

И вот в этой тьме возникает гул, к которому прислушиваются все, а в первую очередь зенитчики. «Везу, везу, везу», — гудят немецкие «Хейнкели». Бойцы прозвали их «горбылями» за изогнутые неуклюжие фюзеляжи.

«Хейнкели» бомбят, где придется. Каждую ночь слышится их надрывный гул, бомбы свистят пронзительно, тонко, а потом глухой взрыв потрясает землю, и огненные блики взлетают в ночную темноту.

«Хейнкели» иногда разбрасывали по всему полуострову «хлопушки». Это маленькие бомбочки, связанные в гирлянды. Они сбрасывались в футляре, который раскрывался в воздухе.

10
{"b":"639160","o":1}