Но и съ Дарвиномъ были у Мартына свои счеты. Дарвинъ иногда одинъ отлучался въ Лондонъ, и Мартынъ, въ воскресную ночь, до трехъ часовъ утра, до полнаго оскудeнiя кокса, сидeлъ у камина, изъ котораго дуло, какъ изъ могилы, и настойчиво, яростно, словно нажимая на больной зубъ, представлялъ себe Соню и Дарвина вдвоемъ въ темномъ автомобилe. Однажды онъ не выдержалъ и покатилъ въ Лондонъ на вечеръ, на который не былъ званъ, и ходилъ по заламъ, полагая, что выглядитъ очень блeднымъ и строгимъ, но вдругъ некстати уловилъ въ зеркалe свое круглое розовое лицо съ шишкой на лбу, напомнившей ему, какъ онъ наканунe вырывалъ футбольный {115} мячъ изъ-подъ мчавшихся ногъ. И вотъ - явились: Соня одeтая цыганкой, и какъ будто забывшая, что едва четыре мeсяца минуло со смерти сестры, и Дарвинъ, одeтый англичаниномъ изъ континентальныхъ романовъ, - костюмъ въ крупную клeтку, тропическiй шлемъ съ платкомъ сзади для защиты затылка отъ солнца Помпеи, бэдекеръ подмышкой и ярко-рыжiе баки. Была музыка, былъ серпантинъ, была мятель конфетти, и на одно упоительное мгновенiе Мартынъ почувствовалъ себя участникомъ тонкой маскарадной драмы. Музыка прекратилась, - и когда, несмотря на явное желанiе Дарвина остаться съ Соней наединe, Мартынъ влeзъ въ тотъ же таксомоторъ, онъ замeтилъ вдругъ въ темнотe автомобиля, прорeзанной случайнымъ отблескомъ, что Дарвинъ какъ будто держитъ Сонину руку въ своей, и мучительно принялся себя увeрять, что это просто игра свeта и тeни. И невeроятно было тяжко, когда Соня прieзжала въ Кембриджъ: Мартыну все казалось, что онъ лишнiй, что хотятъ отъ него отдeлаться. И потомъ было опять лeто въ Швейцарiи, отмeченное побeдой надъ однимъ изъ лучшихъ швейцарскихъ теннисистовъ, - но что было Сонe до его успeховъ въ боксe, теннисe, футболe, - и иногда Мартынъ представлялъ себe въ живописной мечтe, какъ возвращается къ Сонe послe боевъ въ Крыму, и вотъ съ громомъ проскакивало слово: кавалерiя... - маршъ-маршъ, - и свистъ вeтра, комочки черной грязи въ лицо, атака, атака, - така-такъ подковъ, анапестъ полнаго карьера. Но теперь было поздно, бои въ Крыму давно кончились, давно прошло время, когда Неллинъ мужъ летeлъ на вражескiй пулеметъ, близился, близился и вдругъ ненарокомъ проскочилъ за черту, въ {116} еще звенeвшую отзвукомъ земной жизни область, гдe нeтъ ни пулеметовъ, ни конныхъ атакъ. "Спохватился, нечего сказать", - мрачно журилъ себя Мартынъ и вновь, и вновь, съ нестерпимымъ сознанiемъ чего-то упущеннаго, воображалъ георгiевскую ленточку, легкую рану въ лeвое плечо, - непремeнно въ лeвое, - и Соню, встрeчающую его на вокзалe Викторiи. Его раздражала нeжная улыбка матери при словахъ, которыми она какъ-то обмолвилась: "Видишь, это было все зря, зря, и ты бы зря погибъ. Неллинъ мужъ - другое дeло, - настоящiй боевой офицеръ, - такiе не могутъ жить безъ войны, - и умеръ онъ, какъ хотeлъ умереть, - а эти мальчики, которыхъ такъ и коситъ..." Иностранцамъ, впрочемъ, она съ жаромъ говорила о необходимости продленiя военной борьбы, - особенно теперь, когда все прекратилось, и уже не было ничего такого, что могло бы сына залучить. И когда она, нeсколько лeтъ спустя, вспомнила это свое облегченiе и спокойствiе, Софья Дмитрiевна вслухъ застонала, - вeдь можно же было уберечь его, не отказаться такъ просто отъ вeрныхъ предчувствiй, быть наблюдательной, быть всегда на чеку, - и кто знаетъ, быть можетъ, лучше бъ было, если бъ онъ и впрямь пошелъ воевать, - ну, былъ бы раненъ, ну, заболeлъ бы тифомъ, и хотя бы этой цeной разъ навсегда отдeлался отъ мальчишеской тяги къ опасности,

- но зачeмъ такiя мысли, зачeмъ предаваться унынiю? Больше бодрости, больше вeры, - пропадаютъ же люди безъ вeсти и все-таки возвращаются, ходитъ, напримeръ, слухъ, что схватили на границe и разстрeляли, какъ шпiона, - а глядь - человeкъ живъ, и вотъ уже посмeивается и баситъ въ прихожей, - и если Генрихъ опять - {117}

XXV.

Въ то второе каникульное лeто не одна только эта мимолетная довольная улыбка матери вызвала у Мартына досаду, - гораздо непрiятнeе было кое-что другое. Онъ замeтилъ во всемъ странную перемeну, точно все кругомъ таитъ дыханiе, передвигается на цыпочкахъ. Дядя Генрихъ почему-то теперь звалъ Софью Дмитрiевну не Софи, какъ прежде, а che`re amie, и она тоже говорила ему иногда "мой другъ". Въ немъ появилась новая мягкость, разнeженность, голосъ сталъ тише, движенiя - осторожнeе, и теперь уже достаточно было похвалить супъ или жаркое, чтобы увлажнились его глаза. Культъ памяти Мартынова отца прiобрeлъ оттeнокъ нестерпимой мистики, - Софья Дмитрiевна глубже, чeмъ когда-либо, чувствовала свою вину передъ покойнымъ, а дядя Генрихъ какъ-будто намeчалъ для нея трудный, но вeрный путь искупленiя, говорилъ о томъ, какъ счастливъ Сержевъ духъ видeть ее въ домe у кузена, и однажды даже вынулъ пилочку и началъ съ прiятной грустью шмыгать ею по ногтямъ, - но тутъ Софья Дмитрiевна не выдержала и глухо засмeялась, и совершенно неожиданно смeхъ перешелъ въ истерическiй припадокъ, и Мартынъ второпяхъ такъ сильно пустилъ струю изъ крана на кухнe, что облилъ себe бeлые штаны.

Нерeдко ему приходилось видeть, какъ мать, устало опираясь на руку Генриха, гуляетъ по саду, или какъ она {118} приноситъ Генриху на ночь пахучаго липоваго чайку для проясненiя желудка, - и все это было тягостно, неловко, странно. Передъ его отъeздомъ въ Кембриджъ, Софья Дмитрiевна повидимому захотeла что-то ему сообщить, и но ей было такъ же неловко, какъ и ему, она смeшалась и всего только и сказала, что можетъ быть скоро напишетъ ему о важномъ событiи, и дeйствительно, Мартынъ зимой получилъ письмо, но не отъ нея, а отъ дяди, который на шести страницахъ, плавнымъ почеркомъ, въ душещипательныхъ и выспреннихъ выраженiяхъ, увeдомлялъ его, что вeнчается съ Софьей Дмитрiевной, - очень скромно, въ сельской церкви, - и только дойдя до постскриптума, Мартынъ понялъ, что свадьба уже состоялась и мысленно поблагодарилъ мать за то, что она прiурочила къ его отсутствiю тяжкое это торжество. Вмeстe съ тeмъ онъ спрашивалъ себя, какъ же теперь съ нею встрeтится, о чемъ будетъ говорить, удастся ли ему простить ей измeну. Ибо, какъ ни верти, это была несомнeнно измeна по отношенiю къ памяти отца, - а тутъ еще угнетала мысль, что отчимомъ является пухлоусый и недалекiй дядя Генрихъ, и, когда Мартынъ на Рождество прieхалъ, мать принялась его обнимать и плакать, словно забывъ, въ угоду Генриху, обычную сдержанность, и просто некуда было дeваться отъ торжественнаго покашливанiя отчима и его добрыхъ растроганныхъ глазъ.