Мартынъ нeкоторое время глядeлъ на бeлую дверь. Когда онъ потушилъ свeтъ и попробовалъ уснуть, послeднее оказалось какъ будто невозможно. Онъ сталъ размышлять о томъ, что, какъ только забрезжитъ утро, нужно будетъ одeться, сложить вещи и тихо уйти изъ дому прямо на вокзалъ, - къ сожалeнiю, онъ на этихъ мысляхъ и уснулъ, - а проснулся въ четверть десятаго. "Можетъ быть, это все было сонъ?" - сказалъ онъ про себя съ нeкоторой надеждой, но тутъ же покачалъ головой и, въ приливe мучительнаго стыда, подумалъ, какъ это онъ теперь встрeтится съ Соней. Утро выдалось неудачное: онъ опять некстати влетeлъ въ ванную комнату, гдe Зилановъ, широко разставивъ короткiя ноги въ черныхъ штанахъ, наклонивъ корпусъ въ плотной фланелевой фуфайкe, мылъ надъ раковиной лицо, до скрипа растиралъ щеки и лобъ, фыркалъ подъ бьющей струей, прижималъ пальцемъ то одну ноздрю, то другую, яростно высмаркиваясь и плюясь. "Пожалуйста, пожалуйста, я кончилъ", - сказалъ онъ и, ослeпленный водой, роняя брызги, какъ крылышки держа руки, {111} понесся къ себe въ комнату, гдe предпочиталъ хранить полотенце.

Затeмъ, спускаясь внизъ, въ столовую, пить цикуту, Мартынъ встрeтился съ Ольгой Павловной: лицо у нея было ужасное, лиловатое, все распухшее, - и онъ страшно смутился, не смeя ей сказать готовыхъ словъ соболeзнованiя, а другихъ не зная. Она обняла его, почему-то поцeловала въ лобъ, - и, безнадежно махнувъ рукой, удалилась, и тамъ, въ глубинe коридора, мужъ ей что-то сказалъ о какихъ-то бумагахъ, съ совершенно неожиданной надтреснутой нeжностью въ голосe, на которую онъ казался вовсе неспособенъ. Соню же Мартынъ встрeтилъ въ столовой, - и первое, что она ему сказала, было: "Я васъ прощаю, потому что всe швейцарцы кретины, - кретинъ - швейцарское слово, - запишите это". Мартынъ собирался ей объяснить, что онъ ничего не хотeлъ дурного, - и это было въ общемъ правдой, - хотeлъ только лежать съ ней рядомъ и цeловать ее въ щеку, - но Соня выглядeла такой сердитой и унылой въ своемъ черномъ платьe, что онъ почелъ за лучшее смолчать. "Папа сегодня уeзжаетъ въ Бриндизи, - слава Богу, дали, наконецъ, визу, проговорила она, недоброжелательно глядя на плохо сдержанную жадность, съ которой Мартынъ, всегда какъ волкъ голодный по утрамъ, пожиралъ глазунью. Мартынъ подумалъ, что нечего тутъ засиживаться, день будетъ все равно нелeпый, проводы и такъ далeе. "Звонилъ Дарвинъ", - сказала Соня. {112}

XXIV.

Дарвинъ явился съ комедiйной точностью, - сразу послe этихъ словъ, будто ждалъ за кулисами. Лицо у него было, отъ морского солнца, какъ ростбифъ, и одeтъ онъ былъ въ замeчательный, блeдный костюмъ. Соня поздоровалась съ нимъ - слишкомъ томно, какъ показалось Мартыну. Мартынъ же былъ схваченъ, огрeтъ по плечу, по бокамъ и нeсколько разъ спрошенъ, почему онъ не позвонилъ. Вообще говоря, обычно лeнивый Дарвинъ проявилъ въ этотъ день какую-то невиданную энергiю, на вокзалe взялъ у носильщика чужой сундукъ и понесъ на затылкe, а въ Пульманскомъ вагонe, на полпути между Ливерпуль-стритъ и Кембриджемъ, посмотрeлъ на часы, подозвалъ кондуктора, подалъ ему ассигнацiю и торжественно потянулъ рукоятку тормаза. Поeздъ застоналъ отъ боли и остановился, а Дарвинъ, съ довольной улыбкой, всeмъ объяснилъ, что ровно двадцать четыре года тому назадъ онъ появился на свeтъ. Черезъ день въ одной изъ газетъ побойчeе была объ этомъ замeтка подъ жирнымъ заголовкомъ: "Молодой авторъ въ день своего рожденiя останавливаетъ поeздъ"; самъ же Дарвинъ сидeлъ у своего университетскаго наставника и гипнотизировалъ его подробнымъ разсказомъ о торговлe пiявками, о томъ, какъ ихъ разводятъ, и какiе сорта лучше.

Та же была стужа въ спальнe, тe же переклички курантовъ, и тотъ же вваливался Вадимъ, съ тою же на устахъ рифмованной азбукой, построенной на двустишiяхъ, {113} каждое изъ коихъ начиналось вeскимъ утвержденiемъ "Японцы любятъ харикири" или: "Филиппъ Испанскiй былъ пройдоха", - а кончалось строкой на ту же букву, не менeе дидактической, но гораздо болeе непристойной. А вотъ Арчибальдъ Мунъ былъ какъ будто и тотъ же и другой: Мартынъ никакъ не могъ возстановить прежнее очарованiе. Мунъ при встрeчe сказалъ, что выработалъ за лeто новыхъ шестнадцать страницъ своей Исторiи Россiи, цeлыхъ шестнадцать страницъ, потому такъ много, объяснилъ онъ, что весь долгiй лeтнiй день уходилъ на работу, - и при этомъ онъ сдeлалъ пальцами движенiе, обозначавшее переливъ и пластичность каждой, имъ выношенной фразы, и въ этомъ движенiи Мартыну показалось что-то крайне развратное, а слушать густую рeчь Муна было, какъ жевать толстый, тягучiй рахатъ-лукумъ, запудренный сахаромъ. И впервые Мартынъ почувствовалъ нeчто, для себя оскорбительное, въ томъ, что Мунъ относится къ Россiи, какъ къ мертвому предмету роскоши. Когда онъ въ этомъ сознался Дарвину, тотъ съ улыбкой кивнулъ и сказалъ, что Мунъ таковъ оттого, что преданъ уранизму. Мартынъ сталъ внимательнeе, - и, послe того, какъ однажды Мунъ, ни съ того, ни съ сего, дрожащими пальцами погладилъ его по волосамъ, онъ пересталъ его посeщать и тихо спускался черезъ окно по трубe въ переулокъ, когда одинокiй, томящiйся Мунъ стучался въ дверь его комнаты. На лекцiи Муна онъ все же продолжалъ ходить, но, изучая отечественныхъ писателей, старался вытравить изъ слуха интонацiи Муна, которыя преслeдовали его, особенно въ ритмe стиховъ. И Муну онъ сталъ предпочитать другого профессора, - Стивенса, {114} благообразнаго старика, который преподавалъ Россiю честно, тяжело, обстоятельно, а говорилъ по-русски съ задыхающимся лаемъ, часто вставляя сербскiя и польскiя слова. Все же не такъ скоро Мартыну удалось окончательно отряхнуть Арчибальда Муна. Порою онъ невольно любовался мастерствомъ его лекцiй, но тотчасъ же, почти воочiю, видeлъ, какъ Мунъ уноситъ къ себe саркофагъ съ мумiей Россiи. Въ концe концовъ Мартынъ отъ него совсeмъ отдeлался, взявъ кое-что, но претворивъ это въ собственность, и уже въ полной чистотe зазвучали русскiя музы. А Муна иногда видeли на улицe въ сопровожденiи прекраснаго пухляваго юноши, съ зачесанными назадъ блeдными, пышными волосами, который игралъ женщинъ въ шекспировскихъ спектакляхъ, при чемъ Мунъ сидeлъ въ первомъ ряду, весь разомлeвшiй, а потомъ шикалъ съ другими на Дарвина, который, откинувшись въ креслe, притворялся, что не въ силахъ сдержать восторгъ, и неумeстно разражался канонадой рукоплесканiй.