Вообще, въ этотъ послeднiй университетскiй годъ Мартынъ то и дeло чуялъ кознодeйство нeкихъ силъ, упорно старающихся ему доказать, что жизнь вовсе не такая легкая, счастливая штука, какой онъ ее мнитъ. Существованiе Сони, постоянное вниманiе, котораго оно вчужe требовало {119} отъ его души, мучительные ея прieзды, издeвательскiй тонъ, который у нихъ завелся, - все это было крайне изнурительно. Несчастная любовь однако не мeшала ему волочиться за всякой миловидной женщиной и холодeть отъ счастья, когда, напримeръ, Роза, богиня кондитерской, соглашалась на поeздку вдвоемъ въ автомобилe. Въ этой кондитерской, очень привлекавшей студентовъ, пирожныя были всeхъ цвeтовъ, ярко-красныя въ пупыркахъ крема, будто мухоморы, лиловыя, какъ фiалковое мыло, и глянцевито-черныя, негритянскiя, съ бeлой душой. Нажирались ими до отвала, такъ какъ все хотeлось добраться до чего-нибудь вкуснаго, поглощался одинъ сортъ за другимъ, пока не слипались кишки. Роза, смугло-румяная, съ бархатными щеками и влажнымъ взоромъ, въ черномъ платьe и субреточномъ передничкe, чрезвычайно быстро ходила по зальцу, ловко разминаясь съ несущейся ей навстрeчу другой прислужницей. Мартынъ сразу обратилъ вниманiе на ея толстопалую, красную руку, которую нисколько не украшала яркая звeздочка дешеваго перстня, и мудро рeшилъ на ея руки больше никогда не глядeть, а сосредоточиться на длинныхъ рeсницахъ, которыя она такъ хорошо опускала, когда записывала счетъ. Какъ-то, попивая жирный, сладкiй шоколадъ, онъ передалъ ей цедулку и встрeтился съ ней вечеромъ подъ дождемъ, а въ субботу нанялъ потрепаный лимузинъ и провелъ съ нею ночь въ старинной харчевнe, верстахъ въ пятидесяти отъ Кембриджа. Его нeсколько потрясло, но и польстило ему, что, по ея словамъ, это первый ея романъ, - ея любовь оказалась бурной, неловкой, деревенской, и Мартынъ, представлявшiй ее себe легкомысленной и опытной {120} сиреной, былъ такъ озадаченъ, что обратился за совeтомъ къ Дарвину. "Вышибутъ изъ университета", - спокойно сказалъ Дарвинъ. "Глупости", - возразилъ Мартынъ, сдвинувъ брови. Когда же, недeли черезъ три, Роза, ставя передъ нимъ чашку шоколада, сообщила ему быстрымъ шопотомъ, что беременна, онъ почувствовалъ, словно тотъ метеоритъ, который обыкновенно падаетъ въ пустыню Гоби, прямо угодилъ въ него.
"Поздравляю", - сказалъ Дарвинъ; послe чего очень искусно принялся ему рисовать судьбу грeшницы съ брюхомъ. "А тебя тоже вышибутъ, - добавилъ онъ. - Это фактъ". "Никто не узнаетъ, я все улажу", - растерянно проговорилъ Мартынъ. "Безнадежно", - отвeтилъ Дарвинъ.
Мартынъ вдругъ разсердился и вышелъ, хлопнувъ дверью. Выбeжавъ въ переулокъ, онъ едва не грохнулся, такъ какъ Дарвинъ очень удачно пустилъ ему въ голову изъ окна большой подушкой, а дойдя до угла и обернувшись, онъ увидeлъ, какъ Дарвинъ съ трубкой въ зубахъ вышелъ, поднялъ, отряхнулъ подушку и вернулся въ домъ. "Жестокiй скотъ", - пробормоталъ Мартынъ и направился прямо въ кондитерскую. Тамъ было полно. Роза, смугло-румяная, съ блестящими глазами, мелькала между столиками, сeменила съ подносомъ или, нeжно слюня карандашикъ, писала счетъ. Онъ тоже написалъ кое-что на листкe изъ блокъ-нота, а именно: "Прошу васъ выйти за меня замужъ. Мартынъ Эдельвейсъ", - и листокъ сунулъ ей въ ужасную руку; затeмъ вышелъ, съ часъ ходилъ по улицамъ, вернулся домой, легъ на кушетку и такъ пролежалъ до вечера. {121}
XXVI.
Вечеромъ къ нему вошелъ Дарвинъ, великолeпно скинулъ плащъ и, подсeвъ къ камину, сразу началъ кочергой подбадривать угольки. Мартынъ лежалъ и молчалъ, полный жалости къ себe, и воображалъ вновь и вновь, какъ онъ съ Розой выходитъ изъ церкви, и она - въ бeлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ трудомъ налeзшихъ. "Соня прieзжаетъ завтра одна, - беззаботно сказалъ Дарвинъ. - У ея матери инфлуэнца, сильная инфлуэнца". Мартынъ промолчалъ, но съ мгновеннымъ волненiемъ подумалъ о завтрашнемъ футбольномъ состязанiи. "Но какъ ты будешь играть, - сказалъ Дарвинъ, словно въ отвeтъ на его мысли, - это, конечно, вопросъ". Мартынъ продолжалъ молчать. "Вeроятно плохо, - заговорилъ снова Дарвинъ. - Требуется присутствiе духа, а ты въ адскомъ состоянiи. Я, знаешь, только что побесeдовалъ съ этой женщиной".
Тишина. Надъ городомъ заиграли башенные куранты.
"Поэтическая натура, склонная къ фантазiи, - спустя минуту, продолжалъ Дарвинъ. - Она столь же беременна, какъ, напримeръ, я. Хочешь держать со мною пари ровно на пять фунтовъ, что скручу кочергу въ вензель?" - (Мартынъ лежалъ, какъ мертвый) - "Твое молчанiе, - сказалъ Дарвинъ, - я принимаю за согласiе. Посмотримъ".
Онъ покряхтeлъ, покряхтeлъ... "Нeтъ, сегодня не могу. Деньги твои. Я заплатилъ какъ разъ пять фунтовъ за {122} твою дурацкую записку. Мы квиты, - все въ порядкe."
Мартынъ молчалъ, только сильно забилось сердце.
"Но если, - сказалъ Дарвинъ, - ты когда-нибудь пойдешь опять въ эту скверную и дорогую кондитерскую, то знай: ты изъ университета вылетишь. Эта особа можетъ зачать отъ простого рукопожатiя, - помни это".
Дарвинъ всталъ и потянулся. "Ты не очень разговорчивъ, другъ мой. Признаюсь, ты и эта гетера мнe какъ-то испортили завтрашнiй день".
Онъ вышелъ, тихо закрывъ за собою дверь, и Мартынъ подумалъ заразъ три вещи: что страшно голоденъ, что такого второго друга не сыскать, и что этотъ другъ будетъ завтра дeлать предложенiе. Въ эту минуту онъ радостно и горячо желалъ, чтобы Соня согласилась, но эта минута прошла, и уже на другое утро, при встрeчe съ Соней на вокзалe, онъ почувствовалъ знакомую, унылую ревность (единственнымъ, довольно жалкимъ преимуществомъ передъ Дарвиномъ былъ недавнiй, виномъ запитый переходъ съ Соней на ты; въ Англiи второе лицо, вмeстe съ луконосцами, вымерло; все же Дарвинъ выпилъ тоже на брудершафтъ и весь вечеръ обращался къ ней на архаическомъ нарeчiи).
"Здравствуй, цвeтокъ", - небрежно сказала она Мартыну, намекая на его ботаническую фамилiю, и сразу, отвернувшись, стала разсказывать Дарвину о вещахъ, которыя могли бы также быть и Мартыну интересны.
"Да что же въ ней привлекательнаго? - въ тысячный разъ думалъ онъ. Ну, ямочки, ну, блeдность... Этого мало. И глаза у нея неважные, дикарскiе, и зубы неправильные. И губы какiя-то быстрыя, мокрыя, вотъ бы ихъ остановить, {123} залeпить поцeлуемъ. И она думаетъ, что похожа на англичанку въ этомъ синемъ костюмe и безкаблучныхъ башмакахъ. Да она же, господа, совсeмъ низенькая!" Кто были эти "господа", Мартынъ не зналъ; выносить свой судъ было бы имъ мудрено, ибо, какъ только Мартынъ доводилъ себя до равнодушiя къ Сонe, онъ вдругъ замeчалъ, какая у нея изящная спина, какъ она повернула голову, и ея раскосые глаза скользили по нему быстрымъ холодкомъ, и въ ея торопливомъ говорe проходилъ подземной струей смeхъ, увлажняя снизу слова, и вдругъ проворно вырывался наружу, и она подчеркивала значенiе словъ, тряся туго-спеленутымъ зонтикомъ, который держала не за ручку, а за шелковое утолщенiе. И уныло плетясь, - то слeдомъ за ними, то сбоку, по мостовой (итти по панели рядомъ было невозможно изъ-за упругаго воздуха, окружавшаго дородство Дарвина, и мелкаго, невeрнаго, всегда виляющаго Сонинаго шага), - Мартынъ размышлялъ о томъ, что, если сложить всe тe случайные часы, которые онъ съ ней провелъ - здeсь и въ Лондонe, вышло бы не больше полутора мeсяцевъ постояннаго общенiя, а знакомъ онъ съ нею, слава Богу, уже два года съ лишкомъ, - и вотъ уже третья - послeдняя - кембриджская зима на исходe, и онъ право не можетъ сказать, что` она за человeкъ, и любитъ ли она Дарвина, и что она подумала бы, разскажи ей Дарвинъ вчерашнюю исторiю, и сказала ли она кому-нибудь про ту безпокойную, чeмъ-то теперь восхитительную, уже совсeмъ нестыдную ночь, когда ее, дрожащую, босую, въ желтенькой пижамe, вынесла волна тишины и бережно положила къ нему на одeяло. Пришли. Соня вымыла руки у Дарвина въ спальнe и, {124} подувъ на пуховку, напудрилась. Столь къ завтраку былъ накрыть на пятерыхъ. Пригласили, конечно, Вадима, но Арчибальдъ Мунъ давно выбылъ изъ круга друзей, и было даже какъ то странно вспоминать, то онъ почитался нeкогда желаннымъ гостемъ. Пятымъ былъ некрасивый, но очень легко построенный и чуть эксцентрично одeтый блондинъ, съ носомъ пуговкой и съ тeми прекрасными, удлиненными руками, которыми иной романистъ надeляетъ людей артистическихъ. Онъ однако не былъ ни поэтомъ, ни художникомъ, а все то легкое, тонкое, порхающее, что привлекало въ немъ, равно какъ и его знанiе французскаго и итальянскаго и нeсколько не англiйскiя, но очень нарядныя манеры, Кембриджъ объяснялъ тeмъ, что его отецъ былъ флорентiйскаго происхожденiя. Тэдди, добрeйшiй, легчайшiй Тэдди, исповeдывалъ католицизмъ, любилъ Альпы и лыжи, прекрасно гребъ, игралъ въ настоящей, старинный теннисъ, въ который игрывали короли, и, хотя умeлъ очень нeжно обходиться съ дамами, былъ до смeшного чистъ и только гораздо позже прислалъ какъ-то Мартыну письмо изъ Парижа съ такимъ извeщенiемъ: "Я вчера завелъ себe дeвку. Вполнe чистоплотную", - и, сквозь нарочитую грубость, было что-то грустное и нервное въ этой строкe, - Мартынъ вспомнилъ его неожиданные припадки меланхолiи и самобичеванiя, его любовь къ Леопарди и снeгу, и то, какъ онъ со злобой разбилъ ни въ чемъ неповинную этрусскую вазу, когда съ недостаточнымъ блескомъ выдержалъ экзаменъ.
