В Петербурге обстановка также накалялась. Гримм всеми силами пытался удержать ситуацию в руках и не допустить репрессивных мер. Но действия министерства лишь усугубляли ситуацию. Много лет спустя профессор вспоминал на страницах мемуаров: «Я пишу это в полном сознании ответственности за каждое сказанное мною слово. Мне, как тогдашнему ректору Петроградского университета, истинное положение в университете и общее настроение профессуры было совершенно ясно. Я не стану утверждать, что среди профессоров и, в частности, среди т[ак] называемых] младших университетских преподавателей не было вовсе безответственных элементов, горячих голов, не отдающих себе отчета в серьезности положения. Мне самому приходилось некоторых из них удерживать от необдуманных шагов. Но я определенно утверждаю, что подавляющее большинство профессуры и младших преподавателей, независимо от политической окраски, было абсолютно лояльно и ставило жизненные интересы университета вне всяких политических симпатий и антипатий»[54]. Студенты прибегли к забастовке в знак протеста против действий Кассо. Они прервали занятия, распылив зловонные жидкости и газы. Гримм такие действия решительно осуждал и считал категорически недопустимыми. Когда в конце января 1911 г. в коридорах университета появились красные флаги и антиправительственные лозунги, он распорядился прекратить учебный процесс, чтобы не допустить расширения беспорядков и неминуемого подавления их полицией[55]. И хотя Д. Д. Гримм в своих действиях руководствовался ст. 17 гл. II Университетского устава 1884 г., которая давала ректору право в чрезвычайных обстоятельствах принимать все необходимые меры для поддержания порядка в университете, даже если эти меры будут превышать его полномочия[56], однако Кассо встретил предпринятые шаги крайне негативно. Он потребовал от ректора Гримма немедленно отменить распоряжение о прекращении занятий и возобновить их под контролем полиции[57]. 30 ноября 1911 г. университет вновь был открыт, но радикально настроенные студенты попытались сорвать лекции. В дело вмешалась полиция, арестовав 400 человек. Университет остался под охраной и в последующие недели, жизнь в нем замерла, число студентов стало минимальным, и профессора порой читали лекции в полупустых аудиториях. Радикальная часть студенчества опустилась до публичных оскорблений в адрес уважаемых ученых, например Сергея Александровича Жебелева (1867–1941) и Михаила Иванович Ростовцева (1870–1952), обвиняя их в конформизме. Гримм тяжело переживал все происходящее и страдал от собственного бессилия. По воспоминаниям, он вышел к студентам со слезами на глазах и сказал, что его власть в университете кончилась, отныне все решает полиция[58]. После январских событий Давид Давидович прекратил всякое личное общение с Л. А. Кассо и продолжал контакты лишь письменно[59]. В начале февраля Гримм встретился с Петром Аркадьевичем Столыпиным (1862–1911) и попросил, чтобы полиция без его разрешения не появлялась в коридорах. Премьер четкого ответа не дал, но просьбе ректора затем внял[60].
Испытывая постоянное давление со стороны властей и не видя возможности дальше исполнять обязанности ректора, Гримм в сентябре 1911 г. подал прошение об отставке, которое было удовлетворено. Он был оставлен на должности ординарного профессора, а новым ректором в декабре был избран его брат, профессор-историк Эрвин Давидович Гримм, согласившийся на этот шаг лишь после долгих уговоров коллег[61]. Однако на этом противостояние Давида Давидовича Гримма и Льва Аристидовича Кассо не закончилось.
Одной из форм давления на профессуру со стороны Министерства народного просвещения стал перевод неугодных лиц в провинциальные университеты. Замещение кафедр на конкурсной основе было фактически ликвидировано. Теперь их стали занимать исключительно в порядке личного назначения министром[62]. Д.Д. Гримм вместе с коллегами попытался воспрепятствовать назначению профессорами юридического факультета лояльных министерской линии В. М. Грибовского и С. П. Никонова. Однако он потерпел неудачу. Не помогла даже поддержка премьер-министра Владимира Николаевича Коковцова (1853–1943), который в силу специфики формирования правительства не имел возможности избавиться от скандального Кассо, как не имел вообще права самостоятельно формировать кабинет министров[63]. Свои взгляды на действия министра и его соратников Д.Д. Гримм в 1913 г. обобщил в статье «Видимая законность и скрытое усмотрение»[64]. Открытый демарш профессора переполнил чашу терпения Кассо, и он перешел к открытой борьбе с бывшим ректором. Практическую работу в этом направлении он возложил на своего заместителя (товарища) барона Михаила Александровича Таубе (1869–1961), тоже юриста. Таубе, как человек умный, образованный, проницательный, прекрасно понимал изъяны российской бюрократической системы, но, будучи встроенным в нее, не пытался что-либо менять и чему-то активно противостоять. Он избрал для себя путь политического конформизма, который явно вызывал непонимание у многих университетских коллег, в том числе у Гримма. Давиду Давидовичу было не понятно, как мог вчерашний университетский профессор, наделенный огромными способностями, пойти против своей alma mater, против коллег и студентов. В своих мемуарах много лет спустя он даст барону весьма нелицеприятную оценку: «Верным помощником министра [Л. А. Кассо] во всем, что он делал для разложения Петроградского университета, служил его товарищ, барон М. А. Таубе, сам бывший профессор Петроградского университета, избранный на эту должность тем же юридическим факультетом, которому он впоследствии тщательно помогал наносить удар за ударом. По внешности он представлял прямую противоположность Л. А. Кассо. Сам министр был весьма внушительного роста, барон Таубе – ниже среднего. Это подало неунывающим россиянам повод говорить: “Министр у нас Кассос, а товарищ его – Малокассос”. Умственно он был много ниже его. В нравственном отношении он являлся достойным партнером своего шефа»[65].
В конце июля 1913 г. Д.Д. Гримм отдыхал на живописном баварском курорте Фишен-им-Альгой. Там его застала весть о готовящихся переменах со стороны Министерства народного просвещения. Барон М.А. Таубе уведомил его в письме о переводе из Петербургского университета в Демидовский юридический лицей в Ярославле. Желая предотвратить удар, профессор написал ответное послание с четким и последовательным изложением своей позиции. Его копия сохранилась в архиве историка М. А. Дьяконова, близкого друга Д.Д. Гримма, с которым он мог вести откровенные и доверительные беседы[66]. Само письмо, наполненное отсылками к различным правовым актам, да и сам его стиль – официальный, тяжеловесный, но в то же время очень емкий – говорит о причастности автора к юридической науке и о том, что право было для него превыше всего. В своем небольшом письме Гримм хорошо обрисовывал ключевые проблемы в сфере народного просвещения и образовательной политике России в начале XX в. Профессор выступил против готовящегося перевода и свой отказ мотивировал тем, что ярославский лицей не пользуется правом участия в выборах в Государственный совет. Таким образом, он лишится профессорского ценза, а значит, своего членства в Совете[67]. Министерство этого и добивалось. Но позиция Д. Д. Гримма была столь прочно аргументирована, что от перевода в Ярославль пришлось отказаться. Вместо этого 3 августа 1913 г. Кассо издал приказ о назначении Давида Давидовича в Харьковский университет[68]. В то время, когда либеральная интеллигенция и умеренные консерваторы выражали сочувствие Гримму, крайне правые деятели не скрывали своего ликования. Характерна реакция ученого-юриста Бориса Владимировича Никольского (1870–1919), ревностного охранителя и черносотенца, люто ненавидевшего Давида Давидовича и одновременно пытавшегося занять его место на кафедре. В своем дневнике 11 августа 1913 г. он сделал следующую запись: «Гримма Кассушка шаркнул в Харьков. Во-первых, это давно было необходимо сделать, и наказание вполне заслужено; а во-вторых, у меня мелькнула мысль – чем бы я не хорош для Петербурга? Гримма положение пиковое: не ехать в Харьков – уходить из Государственного совета. Поедет, поедет. А не поедет – еще хуже. А как ему ехать в Харьков, когда он должен в Государственном совете заседать? Убийственный ход»[69].
