Старик надвинул на лицо шляпу и растворился в темноте.

Всю ночь Орик жалобно подвывал и скулил, а я не мог заснуть. Тяжелое, щемящее чувство подсказывало: я сделал что-то плохое, нечто очень плохое. Дрожа от липкого, отвратительного страха, накрывшись с головой одеялом, я ожидал рассвета.

Утром, когда мы с Бахменом выгоняли стадо, Орик, как обычно, не суетился возле нас. Я нашел его в будке: он лежал и печальными глазами смотрел на меня. «Видно ты приболел, – сказал я и погладил собаку, – выздоравливай друг, вечером проведаю».

Я решил ничего не рассказывать Бахмену, поэтому на его вопросы, отчего я такой задумчивый, отвечал, что просто плохо спал, сны дурные снились.

– Обращай внимание только на сны, которые повторяются. Они важны, а остальное – это пустое, только голову морочат, – сказал он, улыбаясь и щурясь на осеннее теплое солнце. – Чай с травами и сухими ягодами, и все пройдет.

Когда я пришел домой, меня ждало плохое известие: мать сообщила, что днем Орик сдох, и отец закопал его. Я заплакал, я не мог поверить в это, ведь мой пес был еще слишком молод и еще день назад он был абсолютно здоров! И как же отец так мог поступить со мной? Это был мой лучший друг, я должен был его проводить в последний путь, а не кто-то другой. Моему горю не было предела. Я вышел из дома и пошел в сторону дома Ладо, по пути мне встретился его старший сын, Тито, который вез в небольшой деревянной телеге дрова. Обычно приветливый Тито на это раз был мрачен и неразговорчив. Он понял, что я по привычке снова иду к ним домой, остановился и сказал:

– Послушай, Иларий, ты хороший парень, но тебе не стоит к нам больше ходить. У нас из-за тебя могут быть неприятности. Извини, – он махнул рукой на прощание, давая мне понять, что мне больше не рады в его доме.

Но, побродив немного по пустырю, мои ноги все равно понесли меня в сторону их дома. Я сел возле старого тополя и глядел в их окна, откуда слышался веселый смех. «Наверное, они играют в «пожелайку», – подумал я, вытерев рукавом рубахи подступающие слезы.

Возвратившись домой и открывая входную дверь, я услышал громкие крики отца и инстинктивно втянул голову в плечи. Случилось что-то плохое, и интуиция подсказывала мне, что в этом был виноват я. На кухне стоял отец и, грозно размахивая руками, бранился на бледную мать, а брат сидел на лавке, вжавшись в стену. «Дело плохо», – успел подумать я до того, как отец, заметив меня, рявкнул:

– Кто тебя, мелкий подлец, научил шляться по чужим домам и жаловаться на свою жизнь? А?! Ты что себе выдумал? Можешь напеть какому-то остолопу грузину, и тебе жить станет лучше? Говори мне!

– Я ничего не говорил ему, – прошептал я, и тут же отец пересек в два шага расстояние до меня, схватил за плечи и начал трясти, как тряпичное огородное пугало, словно его целью было вытряхнуть всю солому.

– Не ври, щенок! Что ты ему говорил? Я хочу, чтобы все здесь знали, как ты поносишь свою семью перед чужими, неблагодарная ты падаль!

В моем плече что-то хрустнуло, и отец, словно этот звук удовлетворил его, отшвырнул меня к стене, и я упал, ударившись головой.

– Ты клянчишь у проклятого грузина помощи и очерняешь свою семью? – его глаза налились кровью, и я подумал, что он наверняка убьет меня. – Ты ублюдок, я кормлю тебя, даю тебе крышу над головой, ты ни в чем не нуждаешься, а ты оговариваешь отца?

– Я кормлю вас тоже, – тихо сказал я, и ужаснулся своему бесстрашию. «Пусть убивает», – промелькнула мысль. Разом мне все равно стало на свою жизнь, и я решил сказать все, что думал, и пусть что будет.

– Что? Что ты сказал? – прошипел он.

– Я говорю, что кормлю вас тоже. Каждый день пасу овец, выполняю тяжелую работу. За овец вы получаете деньги, и Богдан учится, ты покупаешь ему книги. И я… я не жаловался Ладо. Я спросил только, может ли он научить меня читать. Это все, что я хочу! Я буду пасти овец до тех пор, пока не состарюсь и умру, но я хочу уметь читать. Что в этом плохого? И моя собака… почему ты похоронил ее без меня? Это был мой пес, мой друг! Только я имел право его хоронить! Ты знал об этом и специально не дал мне возможности даже попрощаться с ним. Почему ты хочешь отобрать у меня все? Я и так выполняю все твои приказы, почему мне нельзя дать хоть немного из того, что ты дал Богдану? Почему ты меня так не любишь? – дикая злость, подступавшая к горлу откуда-то с глубин, затмила весь мой разум, и я уже ничего не соображал.

Отец подскочил ко мне, поднял с пола и отвесил мощную оплеуху, что я еще раз отлетел и упал. Следом последовала еще одна оплеуха, и еще одна. Он все поднимал меня, а я все отлетал и падал. Мать завыла, брат тоже что-то кричал, но я уже не слышал. Страшный звон колоколов стоял в ушах и разрывал мою голову, которая, как мячик прыгала в разные стороны. И каждый раз, когда рука отца со всей мощи била меня, я думал, что вот-вот сейчас наступит смерть, но я почему-то не умирал, гулко шмякался на пол и снова поднимался.

Из моего носа уже текла жидкая кровь, когда за спиной отца, нагнувшегося ко мне, чтобы снова поднять и ударить, я заметил старика. Он, сверкая глазами, смотрел на меня, а потом шагнул вперед.

– Я убью тебя, щенок, – прорычал отец, схватив меня за ворот рубахи. – Ты будешь делать то, что я скажу, если… – вдруг мускулы его лица подернулись, и он, выпучив безумные глаза, захрипел. Потом схватился за грудь, согнулся, шатаясь, дошел до стула и рухнул. Я тоже упал и, прислонившись головой к стене, закрыл глаза: «Старик в доме».

Несколько дней я провел лежа в кровати в странном, полусознательном состоянии: все тело болело и ныло, и я с трудом переворачивался в постели. Мне казалось, что все моя голова представляла сплошной раскаленный чугун, готовый лопнуть от боли, а левая рука плохо двигалась, заклинив где-то в том самом хрустнувшем плече. Мать приносила мне еду, обтирала голову мокрыми тряпками и, чуть посидев возле меня, уходила.

– Иларий, что же ты наделал? – сокрушенно качая головой, сказала она. – Ты же знаешь, что ему нельзя перечить? Ты молчал бы, и ничего не случилось бы. Ты только не сердись на него, он не такой уж и плохой. Он ведь старается. Посмотри, как другие живут? У нас-то и дом есть, и еда каждый день, и не нуждаемся ни в чем, а у других-то намного хуже. И ничего, что у него нрав тяжелый, ты только слушайся его и не серди, – приговаривала она, но я не хотел ничего и никого слушать. Я отвернулся лицом к стене, и мать ушла.

На день четвертый головная боль немного стихла, но я все еще был слаб и, вставая, чувствовал, как под ногами плывет земля. Я ожидал, что утром ко мне заглянет мать и принесет завтрак, но утром она не пришла, как не пришла и в обед, и я решил сам пройти на кухню и даже не знал как себя вести, если увижу там отца. Но на кухне я увидел брата, он сидел за столом ко мне спиной и смотрел на подоконник, где в горшке стоял распустившийся цветок.

– Ты живой и даже не так плохо выглядишь, как я думал, – сказал он как-то отстраненно, даже не посмотрев на меня.

– А ты разве не должен быть сейчас в школе? – спросил я, заглядывая в кастрюли в поисках приготовленной пищи.

– Я туда больше не пойду. Мне там не нравится.

– Что? – я несказанно удивился. – Неужели тебе отец разрешил это?

– Да, он совсем не возражает, – Богдан повернулся ко мне и сказал: – Можешь не искать еду, ее нет со вчерашнего дня.

И тут я только внимательно посмотрел на его лицо. Его обычно смуглая, пышущая здоровьем кожа, приобрела бледно-желтоватый оттенок, под глазами залегли плотные, синие тени, будто он не спал несколько дней, а на голове, среди волос, затаись подозрительно серебристые паутинки.

– Что с тобой? Ты заболел? – спросил я.

– С чего ты взял? Я отлично себя чувствую. Лучше, чем всегда.

– А где мама? С завтрака ничего не осталось?

– Она сказала, что ей надоело готовить.

Удостоверившись, что брат не обманывает, так как ни в одной кастрюле я не нашел остатков утренней каши, молока или супа, я взял с полки уже начинавший черстветь кусок хлеба и с удовольствием грызя его, пошел искать мать. Я нашел ее сидящей на заднем дворе. Она глядела на засохшие и почерневшие круги подсолнуха и тоже, как и брат, болезненно выглядела. Безразлично посмотрев на меня водянистыми, голубыми глазами, она подтвердила слова Богдана. Я, проглотив голодную слюну, и ничего не понимая, вернулся к себе на чердак.