«По прошествии незначительного промежутка времени цезарь прибыл в Сирию, вел себя он там по-разному, в зависимости от того, с кем встречался, и от обстоятельств. Советники не всегда верно подсказывали молодому цезарю, как надо себя вести, да и сам он в силу возраста и нрава не всегда мог держать себя, так что не было недостатка в поводах, как для восхваления, так и для некоторого порицания.

На острове, расположенном посредине реки Евфрат, он встретился с царем парфян, юношей выдающегося положения, в сопровождении равной по числу свиты. Это было во всех отношениях удивительное и достопамятное зрелище встречи двух глав империй в присутствии римского войска на одном берегу и парфянского на другом. Я был так рад, что мне довелось наблюдать его в начале службы, когда я был военным трибуном. Это врезалось в мою память и осталось со мной на всю жизнь. Может, только поэтому я считаю ее удавшейся и счастливой. Я видел столько, что нет слов, чтобы это описать. Я видел Азию и все восточные провинции, страны, города, людей, а также вход в Понт и оба его берега.

Я видел великое и ужасное. Я видел Азию, подобную змее, пригревшейся на камне, видящую свои кошмары, которые не рассказать. Не приведи господь её потревожить. Я видел Азию в броске, ее пасть с клыками, кишки в развороченных животах солдат на улицах Бишкека. Я видел Азию в апреле, когда мы были молоды и для нас горели фонари, только для нас. И мы шли мимо них, и все были еще живы, все трое, а потом двое полегли под фонарем, потому что прилетела мина. А я жив. Все, все это было со мной. И закатная тень от броневика у ног узбекского солдата, и похороны, и то чувство, что навсегда остался здесь, между Китаем и Россией.

И лучше помнить даже такое, чем вовсе ничего не помнить. Не могу удержаться, чтобы к рассказу о деяниях цезаря не добавить один эпизод, каким бы малозначительным он ни был. Когда мы поставили лагерь по одну сторону Евфрата, с другой, вражеской стороны, один из варваров, человек преклонного возраста, рослый и, как показывало его одеяние, занимающий высокое положение, сел в челн из полого дерева, вполне обычное в этих местах средство передвижения, и в одиночку добрался до середины реки, а оттуда уже закричал, что просит разрешения сойти на занятый нами берег, так как очень хочет увидеть цезаря. Ему, конечно, разрешили, он подогнал лодку, она ткнулась носом в песок, он сошел, к нему вышел цезарь. Варвар долго молча смотрел на него, а потом сказал: „Наша молодежь безумна, если она чтит вас как божество в ваше отсутствие, а теперь, когда вы здесь, страшится вашего оружия вместо того, чтобы отдаться под вашу власть. Я же по твоему милостивому позволению, о Цезарь, сейчас вижу богов, о которых ранее слышал, и за всю свою жизнь не желал и не имел более счастливого дня“…»

На этом фрагмент рукописи счастливого человека, видевшего Азию в апреле и потерявшего друзей под каким-то фонарем в Бишкеке, обрывался. Марк не понимал, зачем ему понадобилось переписывать этого Петеркула, но иногда ему казалось, что Петеркул – это он.

Это была их вторая квартира в городе. Номер у нее был «13». Смутило ли это кого-либо, Марк не знал, сам он к суевериям относился с презрением. Но именно в этой квартире умерла мать. Можно ли квартиру назвать несчастливой? Можно. Но отец, например, избежал участи умереть в ней… Да в мире миллионы квартир, в которых умирают люди, и не все из них тринадцатые.

Предыдущая была под номером «7» и располагалась на втором этаже кирпичной хрущевской пятиэтажки.

Когда они приехали в этот город, дом был чуть ли не первым в микрорайоне, вокруг располагались сплошные деревяшки, даже магазин был деревянным. Вскоре в округе стали появляться другие типовые пятиэтажки, дому стало нескучно.

Инициатором переезда в новую квартиру выступила мать, когда через дорогу наискосок стали строить две девятиэтажки с толстенными стенами и квартирами улучшенной планировки. К девятиэтажкам прилагался двухэтажный торговый комплекс с промтоварным и продовольственным магазинами.

С одной стороны, переезд ничего не менял, они и так жили в центре города, а расстояние между домами было метров пятьдесят, даже площадью квартиры отличались несильно, но с другой, разница была как между небом и землей. Трудно в это сейчас поверить, но в той хрущевской квартире на шестиметровой кухне у них стоял титан. Титан – это не обозначение каждого из шести сыновей Урана и Геи и даже не химический элемент периодической таблицы Менделеева под номером «22», это такая металлическая колонна черного цвета от пола до потолка, где греется вода. Этот водонагревательный прибор занимал на крошечной кухне самый почетный угол у окна, рядом с ним у глухой стены стояла электрическая плита и раковина с одним несчастным краном. В пятиэтажном доме с канализацией, централизованным отоплением и водопроводом не было горячего водоснабжения. Что мешало провести вторую трубу и подключить в доме горячую воду, Марк так никогда и не понял.

И вот, когда их хрущевка стала окружаться домами, где эта самая вода была, а они по-прежнему топили по субботам злосчастный титан, когда у всех в доме уже давно стояли электронагреватели – мать взбунтовалась. Какими способами она уговорила отца подать на улучшение условий проживания и добиться получения этой злосчастной квартиры, Марк не знал. Детали его тогда не интересовали, а поменять квартиру, видимо, было не так сложно, они ж не требовали увеличения площади, трехкомнатную полублагоустроенную меняли на чуть-чуть лучшую – трехкомнатную благоустроенную, просто в другом доме.

Хрущевка как хрущевка – узкие коридоры, маленькая прихожая, маленькие узкие комнаты, из которых изолирована была только одна, а зал и вторая спальня располагались паровозиком, то есть чтобы попасть в спальню, нужно было пройти через зал – проходную комнату. В новой же был широченный Т-образный коридор, на который были нанизаны комнаты, сначала восьмиметровая квадратная кухня – налево, потом, опять же налево, двадцатиметровый зал, на концах шляпки Т – спальни, на самой шляпке ванная комната и туалет. И главное – там не было Титана.

Может, не последнюю роль здесь сыграла и прописанная бабушка, которую мать вывезла из деревни, чтобы та пожила в городе, а ее младший брат, обзаведшийся семьей и начавший строить себе новый дом, почувствовал себя свободней. Через два десятка лет Марк вспоминал что-то такое, но за достоверность не мог поручиться. То ли бабка действительно была вывезена, чтобы облегчить жизнь дядьки, то ли чтобы получить новую квартиру, то ли все так совпало – вывезена и прописана, чтобы облегчить жизнь брата, а оказалось, что еще и помогла получить квартиру.

Ох, как баба Оля досаждала ему, ох, как он ее третировал. Была она старенькая, но бодрая, 1906 года рождения. То есть застала еще царя-батюшку и барыню и сумела окончить четыре класса церковно-приходской школы, то есть была грамотна, умела читать и писать. Сама она была из-под Тулы. Там у нее оставалось семь сестер, а она в двадцатых годах подалась по призыву советской власти поднимать сельское хозяйство в Алтайском крае. А сестры так и остались в деревне под Тулой. В 1980 году мать возила ее повидать сестер, и они после полувека разлуки…

Сама встреча в сознании Марка никак не запечатлелась, на такое он тогда не обращал внимания, его поразило и запомнилось другое: настоящий ездящий паровоз, который он увидел впервые, и отсутствие туалета во дворе, точнее, туалет был, но представлял он собой невысокую каменную стенку, за которую все и ходили. Это, конечно, было дико – конец двадцатого века, европейская часть России, а во дворе нет даже простого деревянного сортира. Третья вещь скорее не поразила, а огорчила. Случилось это в послеолимпийской Москве, где он впервые выпил «фанту» и «пепси» и где ему купили жвачку. Она стоила тогда пятьдесят или шестьдесят копеек, то есть была не такая и дешевая, ему приобрели штук пять упаковок, и все было бы хорошо, он удовлетворился бы и этим количеством, но на вокзале увидел мальчика с целым блоком жвачки, а потом другого, правда, с половиной. И тут он устроил истерику – я тоже хочу целый блок! Мать пыталась объяснить, что у них осталось мало денег, а ехать еще четыре дня – ни в какую, хочу целый блок, как у того мальчика, чем я хуже! Кажется, дулся на нее два дня.