========== Двадцать секунд для смелости ==========

Иногда нужно всего двадцать секунд, для того, чтобы набраться храбрости и сделать что-то достойное.

Двадцать секунд, чтобы вытащить тонущего из цепких лап ледяной воды. Скинуть шапку в талый снег на берегу, растолкать зевак, собравшихся поглазеть на происшествие, сорвать с себя зимний пуховик и нырнуть в обжигающую прорубь…

Двадцать секунд, чтобы рвануть с себя шарф, повязав его на лицо до глаз и кинуться в гибнущий в пламени дом, чтобы вытащить заложников смерти с верхних этажей.

Двадцать секунд, чтобы решиться спасти чью-то жизнь, с собственным сердцем договориться, что ты не можешь иначе, что потом не сможешь смотреть в глаза своему отражению, что кто, если не ты? И сделать!

Осознание приходит почти мгновенно, а потом, чтобы уговорить свой разум сделать волевое усилие и заставить сопротивляющееся тело, ведомое древними инстинктами самосохранения, повернуться лицом к опасности и противостоять ей — нужно всего двадцать секунд…

Я очень хорошо помню ту ночь, и ту полную луну, которая внезапно вышла из-за огромной тучи. Тот лунный свет ознаменовал крупную перемену в моей жизни, которую в полной мере я осознал только сейчас. Ведь это именно тогда я потерял зарождающиеся мечты на новую жизнь, и Сириуса, и Римуса Люпина, который резко изменил свое отношение ко мне после того, как чуть не убил, будучи в теле монстра.

Но вместе с тем, я кое-что приобрел.

Когда широкая черная мантия раскрылась передо мной, Гермионой и раненым Роном, я сначала не понял, откуда она взялась. А потом я увидел Снейпа, который широко раскинув руки в стороны, крепко стоял на ногах, защищая нас собой и своей необъятной мантией, которая, конечно, не могла нас спасти. Но он стоял, и если бы Люпин, активно воющий на луну, отвлекся и пошел бы прямиком на него, я уверен: Снейп до последнего вздоха прикрывал бы нас своим телом.

Тогда в вихре эмоций, бешеной круговерти событий я не придал этому эпизоду достойного внимания, но потом, летом, в спальне на Тисовой улице однажды ночью мне вспомнилось его выражение лица — собранное, спокойное, расчетливое. Взгляд черных глаз был направлен только на оборотня, который был способен разорвать нас всех четверых без труда, и в нем был страх, однако, страх контролируемый.

Его двадцать секунд промелькнули, и было принято единственно верное решение: защитить. Любой ценой.

В мою душу вкралось уважение. И чем больше я думал об этом, тем больше понимал: Снейп мне интересен.

Он был единственной фигурой на шахматной доске моей жизни, которую мне никак не удавалось разгадать. Если Снейп так меня ненавидит из-за отца и Сириуса, почему раз за разом спасает мою жизнь? Если даже видеть меня не может без зубного скрежета, почему постоянно находится где-то рядом, будто не может отпустить?

Одни вопросы, без ответов, как всегда, когда дело касается Снейпа.

А потом… Потом в один прекрасный день на шестом курсе я вошел в кабинет зелий и застал его спящим за столом.

Спинка его кресла была высокой, и черноволосая голова не запрокинулась назад, лишь слегка склонилась. Волосы живым теплом лоснились по плечу, чуть завиваясь на самых кончиках. Ресницы отбрасывали темные полукружья на бледные скулы, отчего его лицо становилось беззащитным, ранимым и юным. Я внезапно с удивлением вспомнил, что Снейпу всего тридцать шесть лет. Руки были сложены на чьей-то раскрытой работе, исписанной пометками наполовину.

Неизвестно откуда пришло нестерпимое желание чем-то его укрыть, а потом я вздрогнул. Мне внезапно стало зябко в подземельях, и я попятился. Сердце стучало во всю, со дна души поднялось нестерпимое, яркое волнение, и жаркий румянец бросился в лицо.

Я тихо прикрыл за собой дверь.

Наверное, в жизни каждого человека есть это мгновение, когда вовсе не ты, а кто-то другой все решает за тебя в одночасье. И тогда сопротивляться бесполезно.

Душа тянется к одному единственному человеку, робко, несмело, как молодой подснежник, вырвавшийся из объятий зимних ночей, дремавший столько долгих месяцев под снегом тянется к солнцу и теплу. Взор ищет единственного повсюду, отметая ненужные, незнакомые лица, а доводы рассудка уже никому не интересны.

Забавно. Я-то думал, это происходит как-то иначе.

— Северус…

Я часто произносил про себя его имя. Оно мне казалось таким благозвучным и одновременно легким, словно холодная снежинка, воспарившая в небеса. Ей было суждено родиться каплей и окончить свое существование на земле, упав из материнских объятий туч. Но нет, её подхватил северный ветер и превратил в прекрасную звездочку, сверкающую, способную летать.

Я сверх всякой меры витиеват и склонен к поэтическим сравнениям, но его имя — это чудо.

Мои робкие чувства, как те подснежники, прорастали во мне пламенно и скоро. У нас обоих было мало времени, и это только подстегивало меня. Я не знал, куда деваться. Я томился день и ночь, моя душа обрела крылья и теперь рвалась в слова и строчки, звуки, складывающиеся в мелодии — так и рождаются бессмертные симфонии! И если бы Бог одарил меня писательским или музыкальным талантом, если бы в руках моих спорились не только заклинания, я бы назвал своё творение в его честь.

Но, конечно, все это были лишь пустые грёзы. И я продолжал ходить на его лекции, наблюдать за его плавными движениями. За тем, как он берет в руки листы пергамента. Я хотел бы стать этими листами, я стал бы для него кем угодно…

И решение пришло так внезапно, словно гром среди ясного неба. Мысль, пришедшая мне в голову, была абсурдной и до ужаса гриффиндорской. Но с другой стороны, как ещё заверить Северуса в том, чего априори не может быть? Как сделать так, чтобы он поверил?

***

Сижу на лекции, наблюдая, как дрожат мои руки. В горле пересохло так, словно там с роду не бывало ни капли, и я тайком шепчу «Агуаменти!»

Снейп стоит у доски. Его черная мантия, защитившая меня когда-то от гибели, раскинулась у его ног причудливым цветком, контрастируя с каменным полом лаборатории.

— Обратите внимание на четвертый пункт в рецепте зелья, — говорит он негромко, выпрастывая руку из складок мантии и небрежно взмахивая ею в сторону доски.

А у меня от этого жеста на секунду перехватывает дыхание, губы размыкаются и я осторожно вдыхаю холодный зимний подземный воздух вместе со смесью запахов ингредиентов и зелий.

Теперь мне непременно нужно привлечь его внимание, иначе мой план не воплотится в жизнь сегодня. Но если не сегодня, то никогда, потому что я не вынесу больше этого острого волнения, которое почти лишает меня сознания.

Соседний ряд занят слизеринцами. За первой партой сидит Малфой с таким видом, будто ему весь мир обязан. Рядом хорохорится Пэнси Паркинсон.

Девушка бросает томные взгляды на сокурсника так откровенно, что это заметили уже все. Но, конечно, своим змеенышам Снейп сделает замечание только в том случае, если они разлягутся прямо на парте и начнут срывать друг с друга одежду.

За парочкой сидят шкафоподобный Крэбб и тучный Гойл, рядом с ними Милисента вглядывается в учебник так, будто увидела там мессию, не иначе.

— Гарри, — едва слышно шепчет Гермиона и касается моего рукава. — Вернись в реальность.

Лицо у девушки встревоженное, странное дело, но именно она всегда чувствует, когда я затеваю очередную авантюру.

Но я не поднимаю голову на Северуса намерено, и она еще раз зовет меня, только тон её теперь более нервный. Значит, Снейп уже заметил моё невнимание к уроку…

— … На этот вопрос нам ответит мистер Поттер, — доносится до меня негромкое, но чрезвычайно язвительное.

Я понятия не имею, о чем он спрашивал, но ответ у меня подготовлен несколькими неделями заучивания, многими ночами бессонницы, секундами, минутами, часами, которые я думал о нем.

Один, два, три, четыре…

Мои двадцать секунд пошли.

Я поднимаю голову. Моё лицо такое бледное, что сравнялось цветом с пергаментом, к которому я сегодня не прикоснулся.