Начали готовиться к бою. Противотанковые ружья вручили коммунистам Тасееву, Шальневу, Романенко, комсомольцу Хвастанцеву. Чтобы удобнее было стрелять, старшина Шальнев из снарядных ящиков сделал себе что-то похожее на бойницу. Не на что было опереть сошки. Шальнев выпилил в ящиках канавки; они и заменили собой опору для бронебойки.

Догадку Шальнева переняли и другие батарейцы. Каждый подыскивал себе в кузовах машин наиболее удобное место для стрельбы и располагался со своим боевым хозяйством. Раненый пехотинец, видя дружную работу гаубичников, говорил Тасееву:

— Ты садись мне на ноги. Садись, я ведь только в голову ранен. А так — здоровый.

Агренков осмотрел каждую машину, проверил крепление гаубиц и, зайдя в голову колонны, широко махнул фуражкой: за рокотом моторов голоса комбата не было слышно.

Батарея, пыля, покатила к селу. Комбат был в головной машине. Он стоял на крыле, держась рукой за дверцу кабины. «Первые выстрелы будут, по мне», — мелькнуло в его голове. Из кузовов машин во все стороны глядели дула бронебойных ружей, винтовок, ручных пулеметов. Гаубицы были под надежной защитой. Молчаливо встретила батарею западная окраина села. Враг, видимо, не предполагал, а тем более не знал, что у него за спиной блуждает советская батарея. Машины мчались. Батарея шла на врага. Где он? Село было пустынным: ворота дворов плотно закрыты, на улицах — ни души; через прясла огородов свесились оранжевые головы подсолнухов. Где же враг? Но вот он, Агренков, увидел короткую огненную вспышку. Комбат понял, что врага надо опередить. И он выстрелил из пистолета. Это — сигнал к открытию огня.

Ухнули батарейные бронебойки, рванули воздух очереди автоматического оружия, застучали выстрелы винтовок. «Вот это огонь!» Батарея катила улицей, грохоча и оглушая село. «Только так! Только хватило бы патронов!» Но вот и немецкие танки. Они стояли за хатами и на высоте. Дула орудия уставились на дорогу. Пэтээровцы с кузовов ударили по танкам, и над башнями вспыхнули дымки. «Что же танки молчат, — мучительно думает комбат. — Ага, залпом бьют. Ну, держись!..»

Машина комбата треснула, провалилась. Горячий вихрь ворвался в кабину. Заглох мотор. Не слышно выстрелов, и только над головой что-то шипит и часто потрескивает. Красные ящерицы огня пробегают вниз, скрываются под спинкой сиденья. Агренков выпрыгивает из кабины, оглядывает улицу. На ней пусто. Он один. Батарея проскочила. «Хорошо», — думает он и кидается к плетню. Вот он уже за огородами, бежит к леску и прежде чем скрыться в кустах орешника, оглядывается назад: село заволокло густым дымом.

Комбат глубже уходил в молодой дубняк. Он радовался, что батарея спасена, а он остался целым и невредимым. Агренков двигался настороженно, прислушиваясь к каждому шороху. Он не допускал мысли, что солдаты батареи оставят его. Эта вера в подчиненных каждому необходима, и она окрыляла комбата. Удивительная тишина леса пугала и настораживала. «Надо оглядеться». И, петляя между кустов, комбат то удалялся от дороги, то приближался к ней. Вот его слух поймал что-то неясное. Он остановился, прислушался. Стоял долго, не решаясь сделать шага. Он, кажется, слышит голоса. «Но чьи?»

Агренков, не дыша, идет на смутный говор, ступая с осторожностью кошки. В узком просвете показалась полянка, а на ней — машины. И чьи? Родной батареи. Машины стояли полукругом, уткнувшись радиаторами в кусты. Позади машин виднелись гаубицы, покрытые дубовыми ветками. Солдаты, готовясь к движению, собрались у машин, вполголоса обсуждая свои дела. Агренков на минуту затаился в орешнике.

— Нам без комбата ехать нельзя, — послышался взволнованный голос Хвастанцева. — Хоть труп, да привезем.

Не трудно понять, что поднялось в душе комбата от этих простых солдатских слов. Агренков вышел из орешника.

— Митингуете?

Надо ли рассказывать, как поразились и обрадовались солдаты внезапному появлению комбата. Они бросились к командиру, нарушив все правила устава, подхватили его, раскачали и во всю силу подкинули кверху.

Батарея снялась с короткой остановки и двинулась на восток.

Под Перелазовской гаубичная батарея пересекла линию нашей обороны. Широкий противотанковый ров разрезал поле до бесконечности. Саперы, согнувшись, копали лунки и ставили в них деревянные ящики противотанковых мин. За рвом — окопы; они еще не обсохли и не замаскированы. Гаубичники, увидев пехоту, поднялись в машинах и громкими криками приветствовали солдат. Те же, не зная причины такой радости, смотрели на батарейцев с удивлением. Из крайнего окопа выскочил солдат:

— Вы что? Не на параде выступаете!

У пехотинцев не было оснований для восторгов— им предстояла встреча с врагом, который рвался к донским переправам. Стрелки молча проводили машины батареи.

В станице батарею задержал патруль.

— Заводи машины под укрытия. Ишь, базар устроили, — шумел патрульный. — Да в тень, в тень!

Агренков ушел к командиру местной части, а батарейцы, побродив немного около машин, отошли к хатам: как-то неудобно было толкаться среди улицы. Но больше всего их смущала та подозрительная настороженность, с которой относились к ним солдаты. К Хвастанцеву подсел наводчик Бабичев:

— Какова встреча, сержант?

— Уж какую заслужили.

— Закурить бы, — произнес кто-то страдальчески.

Обернулся патрульный, достал из кармана табак, бумагу и подал артиллеристам.

Подошло еще несколько бойцов местного гарнизона. Вместе с первой затяжкой началась солдатская беседа.

— Табак — зверобой.

— Саратовский, фабричный.

— С формировки, что ли?

— Мы? Под Старой Руссой были… Вот где болота. На день десять окопов выроешь. А тут земля крепкая.

— Вы, значит, с той стороны вырвались? Немец близко?

— А чего они знают? Известно, окруженцы.

— Окруженцы? Не на животе выползли, как некоторые… Батарею вывели — миллион стоит. Мы еще поклюем.

— Ваш снаряд пуд весит. Такой клюнет.

— Да, ребята, отощали вы, заголодались, но воевать все одно надо.

Станица казалась полупустой. Жители копошились во дворах, огородах, копали ямы и охапками сносили к ним пожитки; у всех свои заботы, и только батарея по-прежнему стояла на опустевшей улице, приткнувшись к саманным стенам сараев. Артиллеристы бродили от машины к машине. Каждому было не по себе: болезненно воспринимались двусмысленные намеки проходивших мимо солдат. Пожилой пехотинец, потный и усталый, подошел к Хвастанцеву:

— К кому же вы теперь принадлежите?

Хвастанцев ответил серьезно:

— Пехоте мы принадлежим. Тебе, солдат.

— Мое — на мне. — И солдат зашагал, направляясь в степь, где лежал рубеж обороны, куда шло много солдат.

Батарейцам казалось, что они совершили подвиг — спасли орудия, сберегли себя, и потому упреки солдат-пехотинцев воспринимали с обидой.

— Строгая жизнь начинается, Петя. — Хвастанцев подсел к Тасееву.

— Она давно такая. Просто мы немного отвыкли от боев.

Хвастанцев лег рядом с разведчиком, повернулся к нему и шепотом стал рассказывать о своих думах, словно они составляли секрет:

— У кого искать прощения за наш отход? Кто будет прощать? Никто. Виноваты мы сами. Все виноваты.

Тасееву эти слова были не по душе. Он любил в человеке его дела. Хвастанцев много сделал для батареи, и теперь ни к чему были эти, хоть и справедливые, признания. Скорее бы определили батарею на фронт.

— Миша, как думаешь, где воевать будем?

Батарее было приказано направиться в Сталинград, где собирались разрозненные подразделения и формировались новые части. Гаубицы нуждались в ремонте, люди — в отдыхе, но то, что гаубичников не поставили сразу в строй, взволновало и обидело всех, начиная от комбата и кончая рядовым. Одно лишь смягчило тягостное настроение — возможность найти свою дивизию, под знаменем которой начинали войну, в рядах которой отстаивали Донбасс, сражались на берегах Северного Донца.

Агренков догадывался о том, что ожидает батарею: материальную часть направят в ремонт, артиллеристов — на пересыльный пункт. Комбат еще не объявил батарейцам о том, что их ожидает в Сталинграде. У него была дерзкая мысль — произвести ремонт орудий своими силами, остановившись где-нибудь в степной балке дня на два. Но из этого ничего не выходило. Не было ни запасных частей, ни оборудования.