– Правильно говорит поговорка, – сказал он, проходя мимо. – Погонишься за копейкой, а потеряешь на рубль.

Незнакомец развёл руками и, насвистывая арию мистера Икс из любимой оперетты моего дедушки, пошлёпал по плитам набережной. Из круглых дырок в его красных носках печально глядели пятки.

Льдина мирно тёрлась о берег и загорала на тёплом солнышке. На ней дремали злополучные валенки. Напротив из-под арок моста медленно вытекала Фонтанка и поворачивала к близкому морю. А здесь, над тёмной неподвижной водой, стояли голые ещё тополя и скандалили голодные чайки.

– Ну нашли мы его валенки, и что дальше? – спросил я у Щелчкова.

– Теперь найдём самого хозяина и вернём их ему, – ответил Щелчков, прикладывая к ноге находку. Валенок был велик. Он приложил второй. Второй был тоже велик.

– Где ты его найдёшь? Человек в городе как иголка.

– Это просто, – сказал Щелчков, засовывая в валенок руку. – Напишем объявление с нашим адресом. Повесим его на… – Щелчков не договорил; он наморщил лоб и вытащил из валенка руку. В руке была зажата бумажка, маленький квадратный листок, заполненный какими-то буквами.

Вот что мы прочитали:

«Фонтанный рынок. Ряд 1, место 4. Веники, петушки на палочке, вобла вяленая. Оптом, в розницу. Кочубеев».

– Видишь? – сказал Щелчков. – И объявлений писать не надо.

Мы отправились на Фонтанный рынок.

Рынок встретил нас суматохой и толчеёй. Какие-то небритые личности привидениями мелькали в толпе, предлагая угрюмым шёпотом флаконы с крысиным ядом. Такие же небритые личности навязывали беспроигрышные билеты, зазывая принять участие в лотерее «Не в деньгах счастье».

Мы ходили между рядами, присматриваясь к их населению и принюхиваясь к различным запахам. Человека в красных носках среди торгующих почему-то не было. И почему-то ниоткуда не пахло ни вениками, ни воблой, ни петушками.

Мы три раза обошли все ряды. Валенки, которые мы спасли, мирно спали у Щелчкова под мышкой подошвами в обе стороны – как сомлевший Тяни-толкай. На четвёртом витке обхода из-за бочки с ржавыми огурцами высунулась чья-то рука.

– Эй, – сказала эта чья-то рука, тыча в нас прокуренным пальцем. – Ты, с прыщом на носу, почём у тебя товар?

У меня был прыщ на щеке, значит обращались к Щелчкову.

– Товар? – пожал плечами Щелчков. – Не знаю никакого товара.

– А под мышкой у тебя что? – Зрячий палец смотрел на валенки.

– Это не товар, это валенки.

– Я про них и спрашиваю: почём?

– Нипочём, – ответил Щелчков. – Это мы хозяина ищем. Кочубеев его фамилия. Первый ряд, четвёртое место. Мы их на Фонтанке нашли.

Рука спряталась, за бочкой что-то забулькало. Рядом, на соседнем прилавке, дремало свиное рыло. Толстый дядька в кровавом фартуке затачивал тесаком спичку. Он её заточил как гвоздик и раскрыл свой просторный рот. Бульканье за бочкой не утихало.

Мы стояли и не знали, что делать – уходить или подождать ещё. Наконец бульканье прекратилось. Снова показалась рука: на этот раз она возникла над бочкой, ухватила пальцами огурец, повертела его и спряталась. Теперь за бочкой уже не булькало, а хрустело.

– Пошли отсюда, – сказал Щелчков и потянул меня вдоль ряда на выход.

Но не сделали мы и пяти шагов, как услышали сзади смех.

– Кочубеев его фамилия, – пробивались сквозь смех слова. – Первый ряд, четвёртое место. Бегония, эй, ты слышал? Тумаков, Вякин, вы слышали?

Мы остановились и обернулись.

Над бочкой, как пожарная каланча, возвышался очень тощий субъект, похожий на скелет человека. Человека, который смеётся. Руками он держался за бочку, а зубами – за слюнявую папиросу, пыхтящую ядовитым дымом.

– Всю жизнь здесь огурцами торгую, а такого чудного дела… – шепелявил он, тряся папиросой и частями своего тщедушного организма. – Бегония, генацвали, вах! Ты про бумеранг знаешь?

Толстый дядька за прилавком с мясопродуктами кончил колдовать зубочисткой и нехотя повернулся к тощему.

– Ась? – спросил он коротко, по-восточному.

– Видишь пацана с валенками? – Тощетелый показал на Щелчкова. – Это тот самый валенок, который с того мужика свалился, которого ты за шкирку тряс, который ты за крышу забросил.

– Не-э-эт, этот не тот, тот один был, а этот два, – ответил тощему толстый.

– А ты спроси у этого пацана, тот он или не тот. – Тощий обошёл бочку и, пожёвывая свою папиросу, вприплясочку направился к нам. По пути он выудил огурец из бочки и заложил его себе за правое ухо.

Щелчков вынул валенки из-под мышки и убрал за спину. На всякий случай, чтобы не отобрали.

– Первый, говоришь, ряд? – Верзила подошёл к нам. – Фамилия, говоришь, Кочубеев? – Тощий переломился в поясе, и голова его вместе с кепкой оказалась за спиной у Щелчкова. Щелчков съёжился; с огурца, который прятался у верзилы за ухом, капало ему на затылок. – Бегония, это тот! – закричал он вдруг словно резаный. – Я же говорю: бумеранг. Ты его туда, он – обратно. И ещё с собой приятеля прихватил.

Вокруг нас уже толпились зеваки.

Длинный выдернул из человеческой гущи какого-то тугоухого дедушку и орал ему, размахивая руками:

– Витька-то наш, слышь, приболел – может, съел чего-нибудь несъедобное, может, кильку, может, ватрушку, может, голову себе отлежал, когда ночевал на ящиках. Ну а этот, ну которого валенок, заявился, понимаешь, как хорь, и раскладывается на Витькином месте…

– Ёршики, они для навару, – кивал ему тугоухий дедушка, и в голове у него что-то скрипело.

– Я ему говорю: погодь. – Тощетелый поменял слушателя и рассказывал уже какому-то инвалиду на самодельном металлическом костыле. – Это что же, говорю, получается: для того Витёк травился гнилой ватрушкой, чтобы всякий залётный хорь покушался на его законное место? И бумажку, говорю, мне не тычь, человек, он, говорю, не бумажка, даже если у него бюллетень. Крикнул я тут Вякина с Тумаковым, крикнул я тут Бегонию…

– Который? Этот? С прыщом? Или длинный, который в кепке?

– Ворюгу поймали… двух. Один на шухере стоял, на углу, другой колёса с автомобилей свинчивал. А эта бабка, вон та, с корзиной, на Таракановке этими колёсами спекулировала…

– Бабку они с балкона скинули, хорошо, был первый этаж…

– Против ветру оно конечно, против ветру только в аэроплане…

Скоро всё это мне надоело. Народ нервничал и ходил кругами, болтая всякую чепуху. Инвалид уже размахивал костылём, выбирая из толпы жертву. Тугоухий дедушка улыбался; он рассказывал, как солить треску. Тощий, одна нога босиком, держал в руке лохматый полуботинок и объяснял на живом примере особенности полёта валенка. Кто-то спорил, кто-то смеялся, кто-то громко жевал батон. Тихая, убогая собачонка болталась у жующего под ногами и слизывала с асфальта крошки.

Я тыкнул Щелчкова в бок, но это уже был не Щелчков, а какой-то гражданин в шляпе. Он странно на меня посмотрел, но тыкать в ответ не стал – наверное, не хотел связываться.

Щелчков куда-то исчез и объявился только через минуту; в руке у него был огурец, зато валенков почему-то не было.

– Я его у кощея выменял. – Он ткнул огурец мне в нос. – На валенки, пропади они пропадом. На, кусай половину.

– Не буду, – сказал я, морщась. – От него ухом воняет.

– Как хочешь, – сказал Щелчков и сунул огурец в рот.

Сунул и тут же вынул.

У стенки на газетной подстилке лежал скромный спичечный коробок с космической ракетой на этикетке.

Коробок лежал не один. Рядом с ним на той же газете расположились, тесня друг друга, кучки гвоздиков, шайб, шурупов, маленькие моточки проволоки, лампочки со сгоревшей нитью, горка пластиковых пробок от бутылок из-под шампанского, заводная курочка-ряба, мутный полосатый стакан, деревянная подставка для чайника в виде профиля Пушкина-лицеиста и прочие чудеса и диковины.