Разбудил ее звук автомобильного клаксона. Подскочив на постели, Мадлен секунду или две пыталась сообразить, где она, почему спит одетой и сколько сейчас времени. С окна тянуло утренней свежестью. Мадлен зябко повела плечами и встала, чтобы закрыть его.

Она невольно выглянула наружу, прежде чем захлопнуть створки, и сразу замерла: отъезжал Сид, в полном одиночестве, без водителя, без Фрэнки или сестры. Куда он мог собраться один в такую рань? По какому личному делу?

Ответ пришел сам: к любовнице.

И как она сразу не поняла! По всей видимости, с годами она только глупела; как она могла проглядеть соперницу? Холодность Сида и потеря интереса к ней должны были сразу сказать ей об этом, а она подозревала во всем Фрэнки — глупость какая! Конечно, Сид не таков, чтобы хранить верность одной женщине: пользуется своим обаянием, везде успевает — хитрец! Однако до чего сильно он должен влюбиться в другую, чтобы не спать ночами, играя на рояле страстные глупости, отталкивать и гнать объективно привлекательную женщину, с раннего утра срываться в объятия возлюбленной! Да еще и в таком состоянии — он ведь пока не поправился, еще попадет в аварию… так ему, впрочем, и надо!

«Я хочу увидеть ее», — возникла в голове у Мадлен ясная, не терпящая возражений мысль. Кому она проиграла? Кто оказался сильнее ее? Кто похитил Сида у нее из-под носа?

Увидеть и немедля уехать к себе — зализывать раны! Со скоростью молнии она впихнула оставшиеся вещи в чемодан, слетела вниз, выскочила на улицу, добежала до дороги и, остановив таксомотор, велела водителю следовать за автомобилем, как раз скрывшимся за поворотом.

«А если это никакая не любовница, — думала она, нервно закуривая уже в салоне, — то ты, Мадлен Долл, окажешься дурой похлеще Эшли. И в таком случае ты свое унижение заслужила сполна».

***

Фрэнки действительно день-деньской не отлипал от Сида, и отвлекавшаяся на повседневные распоряжения по дому Сильвия в итоге не сумела составить ему конкуренцию. Впрочем, оба все равно безвылазно торчали в комнате больного — по очереди и вместе, надоедали ему чрезмерной заботой, унизительно кормили с ложечки, шумели и суетились. Когда поздно вечером Фрэнки положил голову на подушку Сида, схватил его за руку и заснул, а Сильвия залезла к нему под одеяло, обняла и тоже собралась в такой позе спать, тот растерял остатки терпения, растолкал обоих и отправил «по своим постелям, и не вздумайте обойтись одной!». Фрэнки хотел во что бы то ни стало остаться, говорил, что волнуется, но Сид стоял на своем и доказывал, что после переливания крови ему гораздо лучше, что он уже здоров, а «та царапина» вообще не в счет. Пришлось подчиниться, и обе няньки уныло поплелись к себе.

Ночью Фрэнки ворочался с боку на бок: ему все чудилось, что надвигается новое Искажение, что Сиду плохо, хотелось вскочить и бежать, что-то делать, как-то помочь другу, но потом он вспоминал, что его прогнали из комнаты, тяжело вздыхал, устраивался в кровати поудобней и пытался заснуть. Иногда Сид отходил на второй план, уступая место болезненным воспоминаниям об Эшли, а потом — Сильвии: а от мыслей про Сильвию становилось как-то сладко-волнительно, а еще хотелось встать и проведать ее, а то и «обойтись одной постелью».

Промаявшись без толку час или два, Фрэнки зажег свет, оделся и решил больше не ложиться. Раз уж пришла бессонница, лучше потратить время с пользой; и Фрэнки нашел своему времени самое верное здесь и сейчас применение — он открыл Симфонию.

И так вышло, что в тот самый момент, когда Сид по памяти исполнял урезанную вторую часть на рояле, Фрэнки пробегал глазами ее же — оба были заняты одной работой, не подозревая о том.

Попытавшись на сей раз не сосредотачиваться на содержании каждой части по отдельности, а постичь замысел произведения в целом, Фрэнки неожиданно для себя нащупал нить, как ему показалось, ключ к редактированию текста. Решение выглядело таким простым и изящным, что он торопливо схватил бумагу и на ходу принялся набрасывать план исполнения, а вслед за ним — намечать, в каком темпе и настроении должны выступать новые, измененные отрывки. Словно сама Симфония наконец решила снизойти до него и подсказать правильный путь; хотя, возможно, истинность здесь обманчива, — как обманчивы россказни Сида, верного рыцаря Симфонии. В обманчивости и зыбкости, пожалуй, заключалась сама суть этой музыки. «Обманчивость, да! Обман!» — бормотал Фрэнки себе под нос и, прислушиваясь к проснувшемуся голосу вдохновения, покрывал бумагу все новыми наметками, время от времени отвлекаясь на то, чтобы тихонько нажать несколько клавиш на фортепиано и выдохнуть: «Оно! Верно!»

Ему не терпелось закончить с черновой версией хотя бы одной части до рассвета, а утром показать свою работу Сиду и сказать: «Ну как? Я на что-то способен, а? За столь короткий срок! Через неделю я подготовлю новую Симфонию, а через месяц исполню ее переложение для рояля — на рояле! И никто больше не умрет, и мы все действительно будем счастливы». Время от времени он отвлекался от дела и представлял, с каким лицом и каким тоном все это скажет; добавлял те или иные фразы в свою речь, а иногда выбирал многозначительное молчание — Сид и без слов поймет! Воображал, как тот обрадуется, как будет жать ему руку и благодарить, может быть, даже обнимет; придумывал, как отвечать на признательность, и от всех этих фантазий так умилился и растрогался, что готов был там же на месте просить почему-то у Сида руки его сестры, стоя почему-то перед ним на одном колене. А в следующий момент вбегала сама смущенная Сильвия с криком: «Я согласна!», и Фрэнки заключал ее в объятия, а потом говорил, что жениться ему пока рано, поэтому они немножко поживут вместе, а там видно будет.

Дальше Фрэнки ничего не успел придумать, потому что очнулся. Комнату заливал мягкий утренний свет. По всей видимости, увлеченный композитор задремал где-то посреди своих наивных мечтаний. Глянув на исписанные листки, Фрэнки разочарованно прищелкнул языком: он успел так мало! Даже стыдно нести показывать. Похоже, красивую сцену придется пока отложить, но в любом случае нужно как можно скорей найти друга и посвятить его в свои планы. Близилось время завтрака, а значит, Сид будет за столом, раз уж ему действительно легче; а еще там должна быть Сильвия.

Подумав о последней, Фрэнки унял желание нестись в столовую, даже не умывшись, и твердо решил не спускаться, пока не приведет себя в порядок. В последнее время ему хотелось стать привлекательным для Сильвии. Даже четыре года назад это желание, как ни странно, не посещало его, неопытного влюбленного подростка: тогда он небезосновательно полагал, что такому уроду, «чудовищу», как он, не стоит и пытаться выглядеть прилично — все равно Мадлен не понравится. Но сейчас, когда любовные дела пошли в гору, он жаждал перемен в себе. Видя отчетливую разницу между собой и ухоженным братом Сильвии, он желал казаться таким же изящным и обаятельным, и даже внутренне страдал, не зная, как этого добиться, но стесняясь спросить совета у друга. Не раз он сравнивал свою жидкую, бесцветную и вечно растрепанную шевелюру с тем, как выбившиеся из небрежно перехваченных лентой волос пряди интересно обрамляли лицо Сида; не раз удивлялся тому, как удачно сидела одежда на его тощем и длинном теле, как бывали подобраны цвета, в то время как сам Фрэнки в любом из своих облачений выглядел жалким недокормленным подростком, начисто лишенным вкуса. Подметив, что Сид обычно держит спину прямо, Фрэнки пробовал следить за собой и не сутулиться, но его хватало от силы минут на пятнадцать. Скопировать легкую походку и непринужденность манер проклятого щеголя и вовсе не представлялось возможным. В итоге ничто не выдавало внутреннюю борьбу бедняги с собственной невзрачностью, и единственным внешним проявлением боевых действий в нем стала новая привычка тщательно бриться каждый день, хоть он и не нуждался в этом. Наивный Фрэнки не догадывался, что Сильвию, привыкшую к обществу одинаково красивых, но одинаково пустых молодых людей, привлекала именно его дикость, неуклюжесть — «оригинальность».