Если его сердце — дом, то Виктория заполняет каждый уголок его. Она входит в комнаты, которые несокрушимая сила его матери оставила опрятными, но холодными, и разводит в очаге гудящий огонь. Она входит в комнаты, разнесенные безумием Каро, и поправляет стулья, смахивает пыль с заброшенных книг, расставляет вазы, наполненные до краев цветами из его оранжереи. Она входит на цыпочках в комнаты, которые начала украшать и вынужденно покинула Каролина Нортон, обводит их неторопливым вдумчивым взглядом проницательных голубых глаз и завершает начатое — особым, только ей, Виктории, присущим штрихом.

Его до глубины души трогает то, как она сражается за право выйти за него замуж. Не обходится, разумеется, без громогласных протестов — от ее матери, от короля Леопольда, от ее министров — но Виктория отказывается уступать. Он не хочет, чтобы она требовала для него титул, он твердит, что счастлив будет оставаться до конца жизни лордом Мельбурном, а затейливые титулы вроде «король-консорт»… они для тех королевских мужей, которым нужно искусственно поддерживать уверенность в себе.

Когда она сообщает, что сделает его герцогом Мельбурном, он поднимает брови.

— Я уже говорил вам, мэм, что в этом нет никакой необходимости.

(Он не может перестать величать ее «мэм», даже наедине.)

— И я ни на чем не настаивала — как и обещала вам, лорд М. — Виктория поправляет стопку документов на письменном столе и бросает на него лукавый взгляд искоса. — Вам не приходило в голову, что мои министры содрогаются при мысли, что я выхожу замуж за простого виконта?

Брови Уильяма ползут в молчаливом изумлении выше.

Виктория гордо улыбается.

— Наслаждайтесь своим непрошенным возвышением, герцог.

В итоге у алтаря в Вестминстерском аббатстве стоит человек гораздо более высокого положения, чем тот, который у другого алтаря много лет назад повернулся и увидел королеву фей в белом облаке, отчаянно старающуюся не припустить к нему вприпрыжку. Теперь он поворачивается и видит настоящую королеву, одетую в атлас цвета слоновой кости, с цветками флердоранжа в темных волосах и бриллиантами на шее.

Каро на их свадьбе выглядела так, будто ее вот-вот разорвет от радостного волнения и восторга, и в зеленых глазах ее посверкивало чувственное предвкушение. Виктории тоже трудно дышать, и он знает, что она волнуется, потому что он знает ее: ее пробирает дрожь, когда он берет ее руку и произносит свой обет, ее пальцы трясутся, когда она с усилием надевает на его безымянный палец кажущееся вдруг слишком маленьким кольцо, она вспыхивает румянцем, когда епископ объявляет их мужем и женой.

Но она не теряет величия, преисполненная благоговейного почтения к обряду.

Он так гордится ею. И не до конца верит, что всё это происходит с ним на самом деле.

***

В отличие от первых дней их с Каро брака, их с Викторией жизнь не состоит сплошь беззаботной страсти. Во-первых, Виктория — королева, у нее есть обязанности, у нее есть дела, которые она не может забросить ради бешеных скачек по парку. Во-вторых, она не собирается позориться бездумными шалостями перед лицом Господа и у всех на глазах.

Разумеется, в уединении собственной опочивальни она не стыдится быть откровенной — совсем напротив. И когда через неделю после свадьбы Лецен едва не застает их в кабинете за пылким поцелуем, Виктория задыхается от смеха: так веселит ее мысль о том, что Лецен может стать свидетельницей подобной сцены.

Но это чистое озорство, а не извращенное стремление быть скандальным центром внимания.

Уильям продолжает помогать ей в работе, пытаясь всё же ограничиться объяснением трудных фраз, слов или запутанных политических вопросов вековой давности. В ее кабинете составлены вместе два письменных стола: пока она корпит над своими красными коробками, он занимается собственной обширной корреспонденцией, читает газеты и изучает жизнь и труды Иоанна Златоуста (он непременно однажды закончит эту книгу). Иногда он просто промокает ее подпись на бумагах. Она признательна ему даже за такую помощь — одним делом меньше, одним поводом удерживать его рядом больше.

Если она все-таки спрашивает его совета, он высказывается крайне осторожно. С точки зрения конституции, тут он в трудном положении: как бывший премьер-министр партии вигов он не должен настраивать ее против нового правительства тори. И в этом он, возможно, преуспеет: когда однажды утром Виктория ворчит, что скорее встанет перед расстрельной командой, чем еще раз встретится с сэром Робертом Пилем, он берет ее за плечи, смотрит ей прямо в глаза и твердо произносит:

— Вы ведь хотите, чтобы я и дальше оставался с вами?

Виктория взрывается пламенным негодованием:

— Разумеется, хочу…

— В таком случае вы должны помнить, что если вы не будете хотя бы вежливы, пальцем начнут указывать на меня. — Он заправляет прядь темных волос ей за ухо. — Вы должны сделать это для нас, Виктория… и никогда не показывать, как тяжело вам это дается.

Она вздыхает, слыша этот давний совет, и ее взгляд рассеянно уплывает в сторону, но через миг снова находит его. Уголок ее рта дергается кверху.

— Вы всегда умели убеждать, лорд М, — подтрунивает над ним она.

Уильям строит насмешливую гримасу.

— Что тут скажешь… вы знаете, я всегда поощрял неукоснительное следование принципу беспристрастности.

Ее смех успокаивает его куда больше, чем любые словесные обещания быть обходительной с Пилем.

***

Если его сердце — дом, то немногим более года спустя он узнает, что в нем никогда не будет слишком мало места для любви. Этот дом может только расти.

Виктория сообщает ему, что ждет ребенка, и он вне себя от счастья. Ликует и вся Англия. В роли мужа королевы он вдруг приобретает популярность, о которой и не мечтал, и народ восхищен перспективой появления королевской принцессы или принца Уэльского. Что до министров, те вздыхают с облегчением: герцог Камберлендский всё дальше от престола. Пусть даже это значит, что престол унаследует сын или дочь Уильяма Лэма.

Но тут Уильям обнаруживает еще одно различие между первой и второй женами: в отличие от Каро, Виктории беременность ненавистна. В первые несколько недель ее одолевает тошнота, стоит ей оторвать голову от подушки. Когда этот период проходит, она на несколько месяцев становится сгустком неисчерпаемой кипучей энергии, отказываясь ограничивать свои появления на публике, несмотря на растущий и округляющийся живот. Но в последние несколько недель она попросту страдает.

Порой она неловко лежит на боку, примостив голову Уильяму на колени, а он читает ей, пока она не заснет. Порой она просто угрюмо сидит на козетке, поглощая сладости, словно совершая акт неповиновения, бросающий вызов любому (обычно — матери), кто осмелится заметить, что ей стоит остановится, если она не хочет растолстеть.

Но случаются и радостные мгновения — когда они с Уильямом прогуливаются рука об руку по саду Букингемского дворца, и она проводит свободной рукой по своему огромному животу, улыбаясь знакомой и понятной ему слабой улыбкой. Это пинается в ее утробе ребенок, он или она — плод их любви… и он снова станет отцом.

Порой мысль об этом лишает его покоя. Он давно уже не тот беспечный Уильям Лэм, что впервые взял на руки кроху Огастаса. Но когда он делится своими сомнениями с Викторией, она смотрит на него через их соединенные столы так, будто у него вдруг выросли две лишние головы.

— Не говорите глупостей, — едва не смеется она. — Вы самый добрый человек из всех, кого я знаю. Вы будете замечательным отцом этому ребенку.

— Но не будет ли она однажды стыдиться меня? Отца с прошлым, о котором люди продолжают шептаться за его спиной всякий раз, как он появляется на приеме?

Он произносит это с горечью — и немедленно об этом жалеет, видя, как с лица Виктории сходит и тень улыбки. Она сжимает губы, с трудом поднимается с кресла, подходит к дивану, на котором он сидит с газетой в руках. Она садится рядом и кладет свою маленькую гладкую ручку на его большую руку.