На всякий случай он показал, что у него ничего нет в руках. Потом, почесав правой рукой в затылке, произнес:

— Извините, пожалуйста… Мне бы письмо мое взять обратно… Я своей тете письмо послал… пригласил на день рождения, а когда — не написал.

Два часа и двенадцать минут он думал о чем угодно, а придумать предлог не собрался. Придумал за несколько секунд до появления почтальона. Вот он и вышел таким идиотским.

— Так, так! — сказала женщина, муж которой должен был скоро вернуться. — Вы что же, очень забывчивы?

— Да, да, — скромно согласился Юрген, грустно кивнув.

— И тетя ваша, должно быть, тоже человек забывчивый? — тут же среагировала почтальонша, словно игрок в шашки, торопящийся провести шашку в дамки.

Юргена это немного удивило. Он, племянник, не знал такого свойства за только что выдуманной теткой. Откуда ж знала почтальонша?

— Должна же она знать, когда у вас день рождения, — сказала почтальонша.

Ах, да, ну, конечно же! Да это и не трудно запомнить.

— Это вы верно сказали, — проговорил он. — Последний раз она даже свою собаку у нас забыла, а потом уехала к родственникам, а мы все это время…

— Если тут каждый придет и будет… — сказала почтальонша и вдвинула кожаный мешок под почтовый ящик. Дно открыла четырехгранным ключиком, и вся почта отпускников, в которой любимым родным сообщалось, что погода хорошая, кормят прилично, комната чистая, никто не сгорел на солнце, съехала в кожаный мешок. И этот-то мешок, доверху наполненный открытками и конвертами, почтальонша показала забывчивому племяннику забывчивой тетки, произнеся с возмущением: — Скажите, как мне тут ваше письмо найти?

— Желтый конверт. Продолговатый такой, — смущенно сказал Юрген. Он, конечно, не мог предусмотреть подобного рвения отпускников.

— Для вас все это просто, пустяк, можно сказать. Приедут и… Вы что, думаете, мы так, шутки ради, объявление повесили насчет велосипедов? Мало того, что стену портят, еще стоят часами, разговаривают и звоночками своими тренькают. А то возьмут и лимонадом стену обольют — всегда большие бутылки покупают, а выпить не могут. Чего мы только не навидались! Вы, к примеру, разве объявление не заметили? А какими большими буквами написано! Никто не считается… Ну, вот, а теперь смотрите сами, сами ищите. Мне все равно по инструкции не положено. Юрген, словно важный гость на телевидении, который вытаскивает шары и награждает выигравших счастливцев дудочками и дорожными кипятильниками, принялся рыться в мешке.

Первый желтый конверт оказался письмом, адресованным фабрике резиновых и асбестовых изделий в Ростоке. Может быть, кто-нибудь хочет противопожарный костюм сшить?

И пока он рылся и искал, почтальонша прищелкивала языком и все оглядывалась, словно ожидая появления самого министра связи. Пятый желтый конверт оказался тем, который Юрген искал.

— Спасибо, — сказал он, — нашел.

— Нет, нет, погодите. Так быстро у нас ничего не выйдет. Дайте-ка сюда! Как вы можете доказать?

Правда, как доказать? Ну, он знает письмо наизусть. Мог бы устроить сеанс телепатии, без сетки, между прочим… «Я вижу, судьба повернулась спиной к молодому человеку». Этого еще не хватало!

Там моя фамилия написана, — сказал он, — Юрген Рогге, разве вы не видите?

— Правда, — рассеянно сказала почтальонша и не без интереса прочла: «Станция Спасения на водах, 2. Фролейн Сусанне Альбрехт». И это, значит, ваша тетя?

Юргену делалось то жарко, то холодно. Он подумал: «Неужели у них здесь, в отделении связи, держат Шерлоков Холмсов женского рода?» Но он все же ответил утвердительно на коварный вопрос.

Странно, — сказала почтальонша. — Вашей тете, значит, столько же лет, сколько вам. И уже пенсию получает? На инвалида совсем не похожа.

Почему это? спросил Юрген упавшим голосом.

Но тут почтальонша рассмеялась, но не издевательски, нет, а как-то по-доброму. И вообще она впервые посмотрела на него приветливо и дружелюбно.

— Я ведь девчушку эту знаю. Мы же здесь не в Берлине и не в Сан-Франциско живем. Она койку снимает у Брюзехабера. На чердаке. А эти спасатели на водах — они рядом снимают, у Тепсов. В подвале. На, возьми свое письмо. Может, сам к ней пойдешь? Поговоришь по-хорошему?

— Нет, нет, — сказал Юрген. — Этого я делать не буду.

— Вот как! Ну, тебе лучше знать. Бывает, что лучше и промолчать. — Всякое дружелюбие мгновенно исчезло с ее лица. — Мне пора дальше идти, — сказала она.

— Спасибо вам большое.

Да, иногда лучше и промолчать.

Заправщик на бензоколонке очень старательно заправлял «козла» и что-то говорил насчет четверти литра, которую необходимо залить в бак… Смотритель дамб и плотин молчал. Теперь-то он знал, что такое непонимание, граничащее с издевкой. Он рвался домой. На это лето хватит с него! Да и его белый конь устал. Да, он рвался домой, но в Аренскоог все же заехал.

На лесной поляне километрах в двух от Аренскоога он остановился и соскочил с седла.

Самочувствие превосходное. Руки болели, голову не повернуть, а в сердце застрял крохотный осколок Сусанны Альбрехт. Но вообще-то он чувствовал себя превосходно! Впрочем, и соскочил он только ради того, чтобы набрать цветочков. У сестры Евы был цветочный бзик в самой острой форме. К ней можно было заявиться даже без ботинок, но никак не без цветов. Для этого у нее была даже своя теория: гость, явившийся в дом без цветов, не поможет тушить пожар, если дом будет гореть. Вот так вот. Но возможно, это была не теория, а японская пословица. Сам-то Юрген предпочитал японские транзисторы.

В конце концов он прикрепил пучок лугового сердечника вместе с несколькими незнакомыми стебельками поверх своего багажа и подкатил прямо к живой изгороди, окружавшей дом сестры. Прошелся туда и обратно, поглаживая изгородь, как поглаживают любимую собаку. Круглая, словно подстриженная под ежик, высотой в два метра и шириной в два метра, изгородь эластично поддавалась руке и тут же принимала прежнюю форму. На ней вообще не было ни одного неровного и ни одного лысого места. Каждый приезд эта изгородь приводила Юргена в восторг. А когда он был еще маленьким, она породила в нем желание стать садовником у короля. Только у королей или у таких дядей, как Роберт, бывают подобные изгороди. Но Роберт подрезал свою сам. Так, во всяком случае, говорила Ева. А кому же лучше знать? Роберт ведь ее муж. Лично Юрген никогда не видел, чтобы Роберт подрезал изгородь. Да и вообще Роберта никогда никто не видел. Говорили, будто он художник, живописец.

— Я только горшечница, — объясняла Ева родителям. Художник у нас Роберт.

Мать потом говорила отцу:

— А деньги-то наша дочь зарабатывает.

Юрген всегда был за Роберта, хотя бы из-за изгороди: он же сам ее подрезал. А так картинки — они и есть картинки.

Обойдя кирпичный дом с низко нависшей камышовой крышей, Юрген пошел на голоса, доносившиеся из сада.

За круглым столом под ореховым деревом, долженствующим отгонять комаров и мошек, сидело четверо мужчин и две женщины. У двоих мужчин были бороды. Одна женщина очень коротко подстрижена, другая с длинными волосами.

Один из бородатых, нервно помахав рукой, сказал:

— Если мне сейчас выпадет шестерка, вы можете сказать, что присутствовали при историческом событии.

Покатилась кость, и бросивший ее воскликнул:

— Merde!

— Я думал, это называется дерьмо, — сказал другой бородач. — Тебе выпала тройка. — Теперь он кинул кость, посмотрел, что выпало, и сказал: — Придется выставить тебя. Однако прошу рассматривать этот акт не как враждебный, а как вызванную обстоятельствами необходимость. Между прочим, он ни в коей мере не оправдывает эмоциональную реакцию с твоей стороны.

— Маккиавели! — возмущенно крикнул первый бородач.

Длинноволосая женщина четко, как новенькая учительница родного языка, сказала: