— Там ведь всякие рестораны и нехорошие женщины, — сказала фрау Клифот, радуясь, что ее старшенький нигде не застрял и теперь спит наверху в своей каморке.
До этого она накормила его завтраком. Проснувшись, он переоделся в выходной костюм, затянул потуже галстук и вышел прошвырнуться. Внимание! Всем-всем-всем! Нойкуков, замри! Эрих-моряк гуляет!
Но когда он доходит до Гольденбоверштрассе, ему делается жарко, да и недоволен он. То, что ему жарко, вовсе не удивительно — он же при галстуке, в парадной куртке. Надо было бы ему перед выходом спросить главного метеоролога Нойкукова — фрау Прюверман. Скорее, следует удивляться, чем это он так недоволен? Может, тем, что в Нойкукове, пока он плавал по морям и океанам, алмазов не нашли? Нет, не такое это место Нойкуков!
В Нойкукове все идет по порядку: тихо, спокойно. Нойкуков не Париж, не Новосибирск и не «Шварце Пумпе»[1]. Но Нойкуков не пустое место. В Нойкукове пять школ, трикотажная фабрика, газовый завод, горчичная фабрика, завод кормов, сельскохозяйственный производственный кооператив, ратуша из красного кирпича, такая же церковь, четыре булочных, аптека, кафе-мороженое, кондитерская, почта, вокзал, сберкасса и много других нужных заведений. Здесь есть все, что нужно для жизни города с семитысячным населением. А теперь есть и настоящий моряк!
Именно он шагает сейчас по Гольденбоверштрассе мимо дома Мёллендорпа, солнечные очки у него уже есть — в Джибути купил. А других ему и не надо: еще чего! Молодой матрос — и в очках!
На углу Розенштрассе он поворачивает вправо. На Марктплац, значит, идет. Так и есть: идет на Марктплац.
Витрины посмотреть. Может и покрасоваться в них, в галантерейном магазине Дорис Шредер гребенку купить, хотя у него уже три, и одна из Хайдарабада. Но это уже другая история. Потом он пойдет на речку Дёбель, постоит у шлюза, поглядит на речников — этих пресноводных дедов. А там пора идти на вокзал: в 10 часов 11 минут приходит ростокский поезд — надо ж поглядеть, кто на нем приехал. Но еще до этого на углу Розенштрассе с Эрихом Клифотом, старшим сыном учителя Клифота, происходит нечто исполнившее его немалым удовлетворением.
Два пятилетних шкета сначала уставились на его спину, а затем, обогнав, без всякого стеснения принялись рассматривать спереди. Должно быть, теряются в догадках — кто перед ними: адмирал или штурман дальнего плавания? А Эрих Клифот тем временем небрежно опускает руку в карман, собираясь достать из него пачку японских сигарет — тех, что способны с первой затяжки быка свалить. Но так их и не находит. Гр-р-ом и молния! Мать реквизировала. Нет, так дело не пойдет! Вот напротив пивная «Заходите к Рабе!». Наверняка там можно купить сигарет. Если уж есть у кого в Нойкукове сигареты «Кабинет», то только у Джони Рабе. Он их из Берлина на своем «польски-фиат» привозит.
Половину улицы Эрих пересек и увидел: выходной.
Гр-р-ром и молния! Надо ж, забегаловка Рабе и та сегодня выходная!
Но сам Джони Рабе трудится вовсю. Правда, в данную минуту он сидит на корточках. Но сейчас поднимется. И это ему удастся, хотя и не с первой попытки. Двадцать первое приседание делает Джони, и на плечах у него мешок с песком — пятьдесят килограммов! Стареешь ты, Джони Рабе! Стареешь! Двадцать девять приседаний — это ж раньше только половина была! А теперь ты уже сейчас готов скинуть мешок и еще будешь радоваться, что до сорока дойдешь. Для человека его возраста сорок таких приседаний — немалое достижение. В Нойкукове никто с ним не сравнится! Однако Джони Рабе не позволяет себе таких утешений, и сколько ему лет — Джони тоже знать не хочет. Да и что ему Нойкуков? Разве это для него масштаб? Ему для сравнения подавай рекорд страны, Европы! Мира! Иногда ему это даже снится. Но постепенно буквы, которыми написано про мировой рекорд Джони Рабе, становятся все меньше, меньше, а когда их уже и разобрать нельзя, он просыпается, вскакивает и хватает штангу. А если оказывается, что он уже не в силах выжать ее, он становится перед зеркалом и смотрит на себя. Перед ним влажное от пота лицо, прямой широкий нос, ровно очерченные скулы и тяжелый, разделенный надвое подбородок. Стоит ему закрыть глаза — он все еще видит свое лицо и слышит голос, доносящийся из громкоговорителя: «Метание молота. Победитель с рекордом Европы — Рабе (Мекленбург) — столько-то метров и сантиметров!» И только после этого он отправляется под душ.
Если бы он ориентировался только на Нойкуков, то не было бы у него потребности в таких снах. Сейчас ему уже за сорок, но все равно Джони Рабе держит рекорд района по метанию копья, диска, молота и толканию ядра. Копье там, диск, ядро — все это распрекрасно, однако все это детские игрушки. А вот молот… К молоту он сердцем присох. Молот он охотнее всего закинул бы так далеко, что он улетел бы из Мекленбурга в далекий мир, на олимпийский пьедестал, в заголовки газет, — так имя Рабе навсегда осталось бы в памяти человечества. Джони — король, и молот — его скипетр!
Вот он и закончил сороковое приседание и сбросил мешок с песком. У него даже в глазах потемнело, но это сейчас пройдет. Он прислонился к стене, глубоко вздохнул, наполнив свои легкие, свою могучую грудь кислородом и на две секунды прижал к лицу китайское полотенце.
Давно-давно, многие годы тому назад, в городке Нойкукове, что стоит на земле Мекленбург, у трактирщика Карла Людвига Рабе и его жены фрау Лины родился сын. Окрестили его Иоганном, однако скоро стали звать Джони, по причине веселого нрава, голубых глаз, белокурых волос и близости моря. Всем тогда казалось, что родился новый Геркулес. Всего восьми лет от роду Джони одолел грозного гусака крестьянина Гризе. Схватив могучую птицу за шею, он покрутил ее вокруг головы и швырнул в кусты смородины. Достигши десяти лет, он однажды схватил за рога козла Оскара, хозяином которого считался его дядя Вильгельм, и поставил животину на колени. Тринадцати лет он возглавил мальчишескую ватагу на Розенштрассе и водил ее в сражение против такой же на Гольденбоверштрассе. А когда ему исполнилось восемнадцать, военврач, который его ощупывал, присвистывая от восторга, заявил, что наконец-то эта заштатная дыра Нойкуков подарила фюреру свое чудо-оружие. И весило оно 91 килограмм, а ростом было 1 метр 91 сантиметр.
Ну, а так как в ту войну водились куда более сильные штучки, чем сильные парни, ибо воевали тогда уже не мечом и копьем, то Джони очень скоро попал в плен. И когда его отпустили, то ростом он был уже 1 метр 95 сантиметров, однако временно весил только восемьдесят четыре килограмма. И шел тогда холодный 1947 год.
У Джони все еще не было ни одной золотой медали. Но в то время это его мало трогало. Он тогда и не знал никаких золотых медалей. Но зато хорошо известны ему были золотые значки нацистов, Железный крест, значок за участие в атаке. Ничего-то не знал он и о спортивном инвентаре, но хорошо знал бильярдные шары и молотки, которыми забивают гвозди. Сны его были только об обеде, о кровяной колбасе и картошке с творогом.
…Вот и вышел Джони из-под душа, растерся докрасна и открыл маленький шкапчик. Висит в этом шкапчике одна-единственная вещь — синий тренировочный костюм; хоть и не очень он ему нравится, но он его надевает. Рукава коротки, в плечах и в груди узок, да и выцвел немного. На брюки смешно смотреть — теперь такие не в моде. Их увидишь разве на старой фотографии. На груди пришит герб — косоглазый зубр с вывалившимся красным языком. На спине от плеча до плеча белые буквы — «Мекленбург». «М» и «г» уже чуть растянуты. Старый тренировочный костюм. Сразу видно, что старый. Удивительно, что такие еще носят! Да и Джони Рабе надевает его только один раз в неделю, в свой выходной, и только дома. Первым делом — тренировка, потом душ, и уже после него Джони надевает этот старый костюм и спускается в залу — чистить и мыть стойку. Каждый понедельник так. Когда-то раньше выходной у него был в среду. Но это было очень давно.
Итак, по возвращении Джони Рабе, которому когда-то прочили быть Геркулесом, а потом — чудо-оружием, исправно кушал кровяную колбасу и картошку с творогом.
