Большими плюсами старшины были его оборотистость по хозяйственной части, тихий, но непререкаемый диктат в роте среди солдат и готовность помочь в любом вопросе. Как бы ни матерился Деркович тихонько в своей каптерке, нужное и требуемое доставалось и исполнялось.

– Макарович, вы Луцика не видели? – спросил Иван.

– Луцика? Так он сегодня по столовой заступает. Наверное, на складе должен быть. Продукты получает. А вам он зачем? – лукаво поинтересовался старшина.

– Да так, поговорить надо, – неопределенно ответил Иван.

– Если насчет солдатиков, так это бесполезно. Я с ним уже говорил. Ты же дурак, говорю, – перешел на интимный полушепот Деркович. – Что ты делаешь, говорю. Такую бучу поднял. И себя грязью обмарал, и пацанов этих. Ты же, говорю, соображать должен. Тридцатник скоро стукнет… Только моргает, дурачина. Я, говорит, не отступлю. Подоляко, мол, давно уже напрашивался. А что Подоляко? Я на него как на себя полагался. Нормальный хлопец. Держи его в кулаке, толк будет. А если ты – сопля на ветру, так тут уж никто не виноват.

К аресту двух солдат роты, и в особенности Подоляко, старшина относился с нескрываемым раздражением по многим причинам. Так уж повелось, что Деркович всегда выбирал себе среди бойцов некое доверенное лицо. Не в смысле стукачества (к слову, старшина и без стукачей знал каким-то образом о роте все), а в смысле хозяйственных вопросов. Старшина ведь тоже человек, и ему надо бывать дома, а в роте постоянно необходимо выдавать и принимать рабочую одежду, инструменты, следить в банные дни за сдачей постельного белья… Арест Подоляко означал, что надо либо все это делать самому с утра до позднего вечера, либо искать другого бойца, подходящего на эту «должность».

– Так Луцик на складе? – переспросил Иван.

– Должен быть там, – кивнул Деркович.

Попрощавшись со старшиной, Иван повернул к столовой, за которой располагались вещевые и продуктовые склады.

Двери склада, окаймленного широким бетонным выступом для удобства разгрузки с машин, были широко раскрыты. Возле них суетились солдаты в рабочей форме.

– Луцик тут? – спросил у одного из них Иван. Солдат кивнул.

Прапорщик Луцик, судя по всему, пребывал в прекрасном расположении духа. Он сидел за небольшой остекленной конторкой вместе с начальником склада и что-то со смехом ему рассказывал. Начальник склада, старший прапорщик, тоже заходился от смеха.

Иван постучал пальцем в стекло и кивком головы попросил Луцика выйти.

– Чего тебе? – отозвался Луцик с неподражаемой наглостью.

Если бы кровь могла вскипать, как описывают это некоторые авторы, именно такое явление в эту минуту постигло бы Ивана. Но кровь у него не вскипела. Просто в душе возникло бесконечно глубокое чувство оскорбленности. Оскорбленности своего «я», своего положения и мундира, доставшегося многолетним курсантским потом.

Рванув на себя дверь, Иван вошел в конторку и произнес ледяным тоном:

– Товарищ прапорщик, оторвитесь на минутку от своих очень важных дел, застегнитесь, приведите себя в порядок и следуйте за мной. Второй раз я повторять не буду.

Хлопнув дверью, Иван вышел из прохладного склада и направился за угол, где валялись старые разломанные ящики. Луцик, застегиваясь на ходу, бежал за ним. Вид его за это короткое время претерпел значительные изменения. На лице появилась примирительная улыбка, наглость в глазах спряталась, оставив на поверхности только крохи, и то лишь для того, чтобы замаскировать страх.

– Иван, ты чего, в самом деле?

Луцик все еще пытался казаться равным, имеющим право называть Ивана по имени, а не по званию, что было для него непривычным.

– Ничего, урод, – процедил Иван, затаскивая прапора в закуток и прижимая его к стене. – Я что, похож на твоего другана из пивнухи? Или мы вместе по бабам ходили? Еще раз ляпнешь «чего тебе», сделаю плохо. Я не стану рапорта строчить – выловлю в городе по гражданке и отфигачу по полной программе. Уяснил?

И в этот момент Иван понял, что совершил ошибку, разозлившись и перейдя на неофициальный тон. В глазах Луцика снова всплыла наглость.

– Вы мне угрожаете, товарищ лейтенант?

– Нет, просто предсказываю недалекое будущее.

– Тогда я скажу вот что. Фигачили уже такие. Теперь на лекарства работают.

– Луцик, тебе кто-нибудь говорил, какое ты гэ? – прищурился Иван.

– Это все? – усмехнулся тот.

– Нет, не все. Просто я хочу знать, что произошло на самом деле.

– Я все написал в рапорте.

– А мне кажется, не все. Мне даже больше кажется, что написал ты то, чего не было. Ты хоть понимаешь, что после этого солдаты тебя еще меньше уважать будут?

– А я, в отличие от некоторых, с солдатами в канцелярии после отбоя кофеи не распиваю, – с глумливой ухмылкой произнес Луцик.

Иван, действительно любивший поговорить «за жизнь» со своими сержантами, стоявшими в наряде по роте, – и те невольно уважали его за человеческое к ним отношение, – теперь понял, кто именно «настучал» замполиту части об этом «позорном» факте.

«Вы хоть понимаете, что это панибратство, товарищ лейтенант?» – со злостью пищал тогда майор Чайко, почему-то напоминавший Ивану Чичикова.

«Если вы, товарищ майор, называете “панибратством” то, что я могу вам прямо сейчас доложить имя, фамилию, дату рождения, характеристику и семейное положение каждого бойца в моем взводе, то пусть это будет панибратством», – спокойно отвечал Иван.

«Вы мне не разводите тут демагогию! Не надо. Просто недопустимо, чтобы офицер распивал чаи-кофеи с солдатами! Повторяю вам, если вы не понимаете, что это махровое панибратство!» – ярился майор.

«А как тогда назвать то, что трое солдат стеклили балкон в вашей квартире?» – спросил Иван.

Не найдясь с ответом, майор опустил глаза и махнул на дверь: «Идите и больше не допускайте таких фактов».

Каждая такая встряска в кабинете начальства оставляла неприятный осадок в душе, и, возможно, теперь перед Иваном находился человек, изначально виновный в этом гадком чувстве, испытываемом всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с предательством.

– Ну и скотина же ты, Луцик… Неумная и подлая скотина.

– А за эти слова, Иван, можно и ответить, – покачал тот головой.

– Я отвечу за любые слова, сказанные в отношении тебя. И ни у кого за спинами шушукаться не буду.

– Вот и поговорили, – приводя в порядок форму, нервно хохотнул Луцик. – А напоследок, лейтенант, советую все же выбирать выражения. Тут, в Луговой, есть целый цыганский район, а там у меня много друзей. Так что кто кого отфигачит – большой вопрос. Не лезь ко мне. А я не буду лезть к тебе. Всего-то. А сосунков этих я посажу, можешь не сомневаться. Троих за свою службу посадил – и этих посажу.

– Посмотрим, – кивнул Иван.

– И смотреть нечего. Сядут как миленькие.

– Ты, блин, действительно дурак. Ты ведь никто, Луцик. Никто. Что такое ты без армии, без своих погон? Ты бегаешь, жалуешься на солдат каждому начальнику, но сам ничего сделать не можешь. И то, что посадят этих пацанов, ничего не изменит.

Последнее Иван говорил уже в спину быстро удалявшемуся к зданию столовой Луцику. Шел тот гуськом, нарочито небрежно засунув руки в карманы, но спина… Вид этой чуть согнутой спины внушал Ивану надежду, что слова зацепили подлеца. Должны были зацепить!

…Мало того, что зарплата была маленькой, так еще и существовал строгий запрет на иной вид деятельности, кроме военной. Однако все потихоньку подрабатывали. Кто где мог. И кто как умел. А иначе нельзя было прокормить семью.

Иван тоже подрабатывал. Лейтенантское жалование имело обыкновение кончаться уже после второй недели. Тогда приходилось переходить на бульонные кубики, китайскую лапшу и хлеб. И как только наступало такое время, он брал с согласия отца машину и таксовал по городу. По этому поводу Иван уже много раз имел нелицеприятные разговоры с соответствующими начальниками, которые узнавали об этом непонятно как.