– Да так. Не бери в голову, – потеплел Иван. – Если человек с головой не дружит, я ничего не могу поделать.

Злость на Руслана проходила. Какой смысл злиться, если все наконец закончилось? Он едет с прекрасной девушкой, ни разу за весь вечер не сказавшей никакой глупости или откровенно банальной вещи. Конечно, достоинство и ум женщины не всегда определишь по ее словам, это Иван знал, но и откровенную, развязную, с завышенным самомнением дуру видно за километр. Шила, как говорится, в мешке не утаишь.

Встречал он и таких. Они истеричны и мнительны. Они нетерпимы и раздражительны. Они коварны и расчетливы. Они необоснованно требовательны и обидчивы. Настоящая мука иметь с такой особью дело… Поэтому Иван раз и навсегда решил придерживаться одного маленького правила, которое вывел для мужской половины человечества некий мудрец Сервус. Он сказал: «Испытывая привязанность, необязательно идти на поводу». Да и сам Иван с трудом представлял себя под каблуком подруги или жены. Не дождутся!

И если бы Катя, которая от вина была слегка пьяна, начала трепаться с Русланом, неся при этом полную чушь, Иван бы просто добился близости, пару раз ответил бы на ее звонки (а она обязательно позвонила бы), – и дело с концом. Но он оценил ее такт, разумное молчание в нужных местах и вполне одобрял шутки и реплики, которые она подавала за столом. Иван почувствовал уважение к ней за недемонстративность и отсутствие жеманства. А также гордость за то, что нашел ее в вагоне обычной электрички.

– Иван, извини, пожалуйста, – повернулась Катя к нему. – Не мог бы ты остановиться на минутку?

– Что, что такое? – тревожно спросил он, сворачивая к обочине.

– Немножечко перебрала, – слабо улыбнулась она. – Это пройдет. Руслан не давал пустовать моему бокалу.

Он помог ей выйти из машины, тревожно заглядывая в глаза. Катя дышала глубоко и тяжело.

– Мама меня убьет, – коротко засмеявшись, просто призналась она. – Кроме того, что напилась в стельку, так еще и приду домой заполночь. – Потом неожиданно сочувственно спросила: – Ты очень сильно потратился?

– Даже не думай об этом, – покачал головой Иван, ощущая захлестнувшую его нежность к этой хрупкой, скромной девушке. – И не говори, и не думай. Поняла?

«Сейчас он меня поцелует. Может быть, даже взасос… Если, конечно, он не такой же хлипкий мудак, как Толик».

В глазах Кати появилось нечто такое по-детски слабое и умоляющее, что Иван не мог удержаться.

«Так, так. Посмотрим, что мы умеем», – мысленно улыбнулась Катя, когда он легонечко прижал ее к дверце машины и осторожно приблизил свои губы. Первый поцелуй был легким, как бы приглашающим. Катя дала понять, что не возражает против такого развития событий. Она обожала это ощущение новизны, когда человек думает о тебе только хорошее, и ты сама похожа на идеальный, без единой ошибки текст; ты еще ничего не сказала и не сделала, но тебя желают. Желают и любят не за что-то, а просто так, просто потому, что ты есть на свете – пока еще без недостатков и досадных изъянов. Потом все могло быть по-другому, но сейчас именно так, и никак иначе. Нет ни взаимных обязательств, нет недомолвок. И оттого так легко на душе, так все несложно и так ново.

Сильные жаркие губы вызывали во всем ее теле сладкую дрожь, испытываемую не так часто. Мальчики, с которыми она встречалась, всего лишь изображали из себя настоящих мужчин, а Иван (Катя, как и все женщины, прекрасно это чувствовала) БЫЛ настоящим мужчиной, знавшим, как вести себя с женщиной. Он не сомневался ни в одном своем жесте, не думал о том, как выглядит со стороны.

– У меня есть ключи от теткиной квартиры. Там никого нет, – прошептала она, отлично понимая, что молодой лейтенантик попался и теперь никуда не денется.

– А что скажешь маме? – засмеялся он.

– Я ужасная, неисправимая врунья. Скажу, что ночевала у подруги.

– Тогда, чтобы ты не чувствовала себя виноватой, я буду твоим… подругом.

– Ладно. В таком случае выпьем чаю, посплетничаем и – баиньки, – хитро согласилась она.

– Баиньки так баиньки, – кивнул он, понимая, что никаких «баинек» не будет.

Поговорить с прапорщиком Луциком оказалось не таким уж простым делом. То он уезжал старшим машины на хлебозавод, то отправлялся по каким-то еще хозяйственным поручениям. Прапорщик был неуловим, как ртуть. А поговорить с ним Ивану очень хотелось, потому что намеки, которые делал ротный замполит Ромашкин в отношении арестованных бойцов, были более чем тревожные.

– Крышка им обоим, вот что, – отвечал верткий Ромашкин, ухитрявшийся заниматься своими делами в служебное время, не оказываясь при этом в числе худших офицеров, неизменно упоминавшихся на собраниях. В казарме он появлялся только с утра, быстренько писал свои замполитовские бумажки, в темпе проводил занятия с солдатами, после чего исчезал в неизвестном направлении.

– По материалам расследования им припаяют от самого малого – «неподчинение» – до «нанесения легких телесных», – продолжал Ромашкин, не переставая что-то писать в толстой тетради быстрым ровным почерком.

– Ты читал их объяснительные?

– Иван, – поморщился Ромашкин, быстро взглянув на него своими чуть раскосыми татарскими глазами, – вряд ли их писульки что-то изменят. У нас до тебя одного «гоблина» посадили. Он трех молодых ночью хотел построить. Построил, разбив одному нос. Потом писал в своей объяснительной, что, мол, ни в чем не виноват, тот сам упал-отжался, и все в таком духе. А тут надавали по «фанере» заслуженному прапору – и ты хочешь, чтобы их расцеловали в лобик и отпустили с миром?

– А если они его действительно вообще не трогали?

– Слушай, ты как будто первый день в армии, – Ромашкин даже оставил свою писанину. – Ты что, солдатню нашу не знаешь? За этими скотами нужен глаз да глаз. Ты им делаешь доброе дело, а они тебе же и нагадят с верхушкой. Типичный пример. Был у нас такой боец Орлов. Приезжает посреди недели к нему брат. Боец просит: «Товарищ лейтенант, отпустите на час, пожалуйста. Все будет нормально, клянусь. Просто посидим у КПП, поговорим». Отпускаю. Час нету, два нету… Звонят из милиции: поймали в городе в нетрезвом виде. А потом стоит эта козлина перед тобой с перегаром за километр, и глазки у него такие же честные. «А что такое, – спрашивает. – Вы же сами меня отпустили…» Солдату верить в иных случаях никак нельзя, Иван. И ты отлично это знаешь. Чего ни коснись. Хоть службы, хоть каких-то чисто жизненных вопросов.

– Но нельзя всех под одну гребенку грести! – возразил Иван.

– Нельзя, – с готовностью согласился замполит. – Только они сами себя под эту гребенку гребут.

– А что говорят те, кто был с ними тем вечером?

– А что они могут говорить? Либо ничего не видели, либо подтверждают слова этих придурков, хотя тоже ничего толком знать не могли. Луцик же уперся на своих показаниях рогом. Лично я думаю, что он не стал бы этого делать, если бы это были не они.

– А мне кажется, Луцик врет. Срывает злость на солдатах за то, что когда-то они над ними посмеялись. А настоящего виновного мы не ищем.

– Возможно, это действительно жутко забавно, только смеяться последним будет все же Луцик, – покачал головой замполит. – Он хоть и гад, но солдатне этого оставлять так нельзя. На голову сядут.

После разговора с Ромашкиным Иван понял, что судьба парней решена. И решена с легкостью.

Выйдя из казармы, Иван встретил старшего прапорщика Дерковича, старшину роты.

– Приветствую лучших людей, – широко улыбнулся старшина, пожимая Ивану руку. Приветливость Дерковича распространялась так далеко, что он мог пожимать всем руки при каждой встрече. Но приветливость эта была, как потом понял Иван, искусной ширмой.

Как-то раз они шли вместе из казармы к КПП, и старшина так же пожимал встречным сослуживцам руки. Однако стоило сослуживцу отойти, Деркович, не переставая улыбаться, цокал языком и говорил: «Козел этот безрогий неделю назад дрель взял – и ни слуху, ни духу. Вот и верь людям. Что ты! Не успеешь оглянуться, как из-под тебя вытащат». Впрочем, говорил он это без злобы, как бы между прочим, констатируя факт всеобщей нечестности, против которой лично он, старший прапорщик Деркович, абсолютно бессилен.