– Согласно нашей диагностике, все ваши системы функционируют нормально. Вы провели контроль работы оборудования на борту?

Томас отпихивает сборник кроссвордов, предательски парящий перед камерой, и бормочет что-то уклончивое. Бауман говорит:

– Ваш запуск прошел отлично, как вам известно, я полагаю. Корабль готов к осуществлению перелета по гомановской траектории, двигатели работают на разгон. Вам предстоит дальняя дорога, Томас. Триста десять миллионов миль пути. НАСА предупреждает, что неподалеку от вас ожидается микрометеоритный дождь, но это не должно доставить вам никаких проблем.

Говорить о погоде, даже в космосе. Как это по-британски.

– Я так и знал, что мне нужно было прихватить с собой зонтик.

От рядов технических сотрудников снова доносится смех. Женщина, держащая свой айпад, словно ребенка, свободной рукой откидывает волосы.

– Мы записываем этот сеанс связи для СМИ. И как нам известно, сегодня у вас день рождения?..

Ее голос повышается с отвратительной волнообразной интонацией.

Это Клаудия, которая занимается связями с общественностью. Томас знает, что она его на дух не переносит после его выходки год назад. Клаудия загорелая и подтянутая, и ему кажется, будто она проводит все свободное время за каким-нибудь крайне эффективным занятием – например, сосредоточенно колотит боксерский мешок, представляя себе торчащие волосы и бледное лицо Томаса. Каждый раз, когда ему доводилось ее видеть, на ней была новая одежда, и она вкрадчиво сообщала всем вокруг название бренда или имя дизайнера, как будто это был пароль к ее более высокому и дорого одетому миру.

– 11 января. Каждый год в один и тот же день. Не хотите ли вы сказать, что где-то здесь припасен для меня торт в тюбике? Может, он был бы получше, чем тот чай, который мне приходится пить. Слишком сладкий. И разумеется, не «Эрл Грей», как я просил.

Бауман шевелит бровями, словно говоря: «Ради бога, хватит быть таким сварливым занудой». Клаудия тыкает в свой айпад.

– У нас для вас особый гость, который хочет поговорить с вами, Томас…

Он открывает рот и снова закрывает его. В самом деле? Особый гость? Неужели она… неужели это Дженет?

«Это телефон бабушки», – кричит Джеймс.

Затем: «У меня нет чистой рубашки».

И еще: «У нас сегодня физкультура, где моя форма?»

И в довершение: «Я ненавижу бутерброды с ветчиной. Можно я съем школьный обед?»

Глэдис сидит в своем кресле у камина, в маленькой гостиной дома номер 19 на Сантус-стрит в Уигане, любуясь своим длинным розовым стеганым халатом. Он похож на стеганые одеяла, которые они в старые времена называли «континентальными». Глэдис задумывается – почему? Потому что они пришли с Континента? А зачем они были им там нужны? Разве на Континенте не всегда тепло? Или только в тех местах, куда люди обычно ездили, когда говорили, что отправляются «на Континент»? Бенидорм и тому подобное?

Джеймс стоит в дверях кухни – без рубашки, с поднятыми руками, словно умоляя кого-нибудь что-нибудь предпринять и упираясь белыми костлявыми локтями в дверной косяк. Он ведь так схватит жуткую простуду, разгуливая практически без одежды в самый разгар января. Глэдис задумывается на мгновение, что она могла бы попытаться чем-то помочь. В конце концов, это же ее телефон звонит – Джеймс абсолютно прав. Правда, звук раздается очень глухо, как будто из ведра, опущенного в колодец. Просто поразительно, что теперь, оказывается, можно делать: Джеймс поставил на ее телефон старую песню вместо обычного звонка. Это «Diamonds and Rust» Джоан Баэз – одна из ее самых любимых, – хотя от нее Глэдис почему-то становится грустно. Возможно, потому, что она навевает воспоминания о прежних временах – а это, в сущности, единственное, что осталось у Глэдис. Вдруг ей вспоминается нечто совершенно ни с чем не связанное, но это важный факт, который, как ей кажется, стоит помнить. «Уиган находится на высоте сто тридцать четыре фута над уровнем моря».

Джеймс громко вздыхает и продолжает стоять с перекрученными руками, глядя на свои локти.

– Элли! – кричит Глэдис из своего кресла. – Джеймсу нужно… что-то надеть. Я поглажу его рубашку.

Сверху доносится приглушенный возглас. Джеймс… Глэдис цокает языком, поглядев на его волосы – слишком длинные кудри для десятилетнего мальчика, – и в конце концов поднимает с кресла свое тщедушное тело. Гостиная очень маленькая: только кресло, диван и телевизор, и дверь на кухню, где находится лестница. За диваном стоит пластиковая корзина с горой выстиранной одежды, сложенной в шаткую башню. Рядом установлена гладильная доска, стоящая там месяцами. Вернее, всегда. Глэдис копошится в куче одежды, отыскивает белую рубашку и включает в розетку утюг.

– Я дам тебе шиллинг на обед.

Джеймс закатывает глаза и тоже роется в корзине с бельем, вытаскивая оттуда шорты и футболку для регби.

– Тебе это тоже погладить? – спрашивает Глэдис.

Джеймс запихивает спортивную форму в свою сумку.

– Не стоит. К вечеру это все равно будет в грязи, а то и в крови. И почему мы должны играть в регби в январе? Это нужно делать летом.

– Твой дедушка всегда был хорош в регби. В молодости он мог бы играть за городскую команду Уигана.

Глэдис разглядывает пуговицы на рубашке, разложенной на гладильной доске. Отвратительно пришиты. В ее времена такого не было. Она смотрит на этикетку. Сделано в Тайване, нечему удивляться.

– Бабушка!

В дверном проеме кухни появляется Элли. Глаза, как всегда, слишком сильно накрашены. Волосы взлохмачены, будто после урагана. А юбка! Практически пояс. Конечно, не Глэдис об этом рассуждать. Она тоже в свое время любила мини-юбки. Ноги были что надо. Все ребята так говорили. И именно это сказал ей Билл, когда они впервые встретились у закусочной, неподалеку от паба «Феррис Уил». «Классные ножки, детка». Ей нравился «Феррис Уил». Бокал хорошего стаута субботним вечером. Глэдис задумывается, существует ли еще этот бар, но потом вспоминает, что его снесли, чтобы построить большой супермаркет.

– Бабушка!

Элли влетает в гостиную, протискивается между диваном и стеной и хватает утюг, лежавший плашмя на рубашке Джеймса.

– О, замечательно.

На рубашке вырисовывается большая коричневая отметина от утюга, прямо над нагрудным карманом.

Элли хватается руками за голову:

– У него ведь всего три рубашки!

– Что ж, я поглажу другую, – бормочет Глэдис. Она берет испорченную рубашку и критически ее осматривает: – Все равно швы на ней были некачественные. Я разрежу ее на тряпки для пыли.

– Я сама все сделаю, – произносит Элли, мягко отводя Глэдис за локти от гладильной доски. – А ты лучше посиди. Ты уже позавтракала?

– Не отказалась бы от тоста и чашечки чая. А вы не видели мой телефон? Я слышала, как он звонил.

Джеймс уже натягивает на себя мятую белую рубашку.

– Ладно, и так нормально, – говорит он, хотя его голос выражает совершенно другое. – Я опаздываю на автобус.

– Не забудь свои бутерброды, – напоминает ему Элли, потирая мочку уха. – Никто не видел мою сережку?

– А никто не видел мой телефон? – спрашивает Глэдис. – Я поставила его заряжаться, когда вы пришли из магазина вчера вечером. Я убирала продукты. Точно это помню.

Джеймс стоит у холодильника, таращась внутрь с таким видом, словно там лежат какие-то диковины. В конце концов он достает свои бутерброды, завернутые в пищевую пленку.

– Он здесь, бабушка. Твой телефон. Ты оставила его в холодильнике. В масленке.

Смеясь, Джеймс возвращается в гостиную с телефоном. Элли качает головой:

– Бабушка…

Глэдис потирает подбородок.

– Я готова была поклясться, что поставила его на зарядку вчера вечером. Там, на буфете.

Низенький буфет – совсем небольшой, дешевый – ютится возле окна. На нем стоит ваза для фруктов с парой высохших мандаринов, а по бокам – фотографии родителей Элли и Джеймса. Мальчик указывает на буфет и снова смеется: