В больнице в каждой палате – иконы, кресты. Людям невдомек, что мы здесь – боги, и все в наших руках. А когда в руки нам ничего не дают, уже как-то не так интересно.

В институте на практике смеялись, когда осматривали женщин, лапали их, заставляли оголять интимные места и с умным видом рассуждали, на что-то намекали и даже находили отклик у некоторых, было и такое.

Вообще было столько забавного и анекдотического. Одна девушка была так напугана, что у нее щитовидка, что позволила осмотреть себя с ног до головы. Стояла перед нами совершенно голая, даже не подумав, что это розыгрыш, в чем нам было невозможно признаться, видя ее безграничное доверие. Потом, когда выяснилось, что у нее ничего нет, мы нашлись сказать только то, что ошиблись в симптоматике.

Почему Наташка такая скучная? Так серьезно воспринимать жизнь опасно. Главное – понты. Без них все так пресно. Бесконечные лайки. Фоткаешь себя постоянно и везде, можно даже в туалете. Обнимание, поцелуи и секс. Это эффектно и потрясно.

Наташа вдруг сошла с ума.

– Пропали цвет и запах, – говорила она, и лицо ее было странным. Мир разломался, все покрылось трещинами и затем все рассыпалось. – Ты не любил меня? Почему? Неужели меня нельзя было полюбить? Может, я недостойна этого чувства. Ты играл. Зачем? Ты – мажор! Золотая молодежь. Таких дур у тебя будет не счесть.

– Ну что ты заладила: любовь да любовь. Просто наслаждайся.

Я стоял в проходе, в помещении где стояла ванна мыть больных и делать им клизмы, где перед операцией брили лишние волосы и тупо смотрел на Наташу с остекленевшими глазами. Все, кто заходили, обходили меня словно чумового, словно вдруг наброшусь на них и буду кусаться. А мне хотелось просто плюнуть и сказать: «Набрали лимитчиков, иногородних, без воображения. Она даже сексом занималась, как в пионерском лагере. Приедут в Москву, мечтают. Ну скажите, что у меня нет сердца», – хотел закричать я. Ха-ха, да у меня не только каменное лицо.

Когда произошло трагическое с Наташей, стало трудно думать и не хотелось. Почему-то казалось везде темно, мало света, раздражали занавески, дождливые дни, тучи. Дома включал свет везде, во всех комнатах, мама удивлялась:

– Что за иллюминации?

Но что я мог сказать на это, когда себе не мог объяснить свое состояние, когда не знал, куда себя деть, куда пойти, чтобы развеяться?

Обнаженная Наташка лежала в ванной с закрытыми глазами. Она словно заснула. Но почему нагая, голая, не постеснялась? Вода, подкрашенная кровью, казалась прозрачной вуалью. Органза тончайшего размытого бордового цвета покрывала ее, делала похожей на голограмму. Она никогда не была реальностью. Наташа вне этого мира или, проще, не от мира сего.

Я догадался, почему она была нагишом: никто, наверное, не заметил слегка наметившийся живот, всего лишь одна складка внизу. Только я видел ее без одежды, и для меня скинула все, даже стыд, чтоб навсегда запомнил, что сделал с ней и нашим ребенком. Кто заходил посмотреть на нее, потом переводили взгляд на меня. Стало ясно: нужно уходить, написал заявление о переводе в другую больницу.

Время лечит, вроде стал забывать, но что-то ныло и ныло в душе, словно в желудке произошел какой-то спазм и ничем его не снять. Голос Вэла, голос моей совести, стал тревожить, что он там бормотал, понять не мог. Стали трястись руки, все чаще подводить. Сошлись с Инной. Старалась вывести меня из этого состояния, предложила пойти к ее отцу после того, как сказал, что хирургом работать не смогу. Постепенно стал втягиваться в банковский бизнес, начались учебные командировки, стажировки в Штатах и в Европе. Меня сопровождала Инна, там и зародились наши отношения или углубились, а может, увидел их перспективу.

Многообещающий отец стал воплощать в жизнь радужные планы. Инна приложила к этому старания. Воображение рисовало респектабельность, все по высшему разряду.

Подразумевались изысканные манеры, утонченный вкус. Гурманы в еде и одежде, в путешествиях, безукоризненное произношение английского, избранный круг достойных людей, известных и имеющих вес в обществе.

Высший свет богатых и знаменитых. При этом деньги, много денег, были не проблемой, а как что-то само собой разумеющимся.

Твари, что полосонули по лицу, сформировали во мне испуг, что засел в сознании. Всю жизнь пытаюсь избавиться от этого, и ничего не получается. Коварнее времени, чем то, когда формируется личность, нет. Если в это время сломать человека, он уже не вырастет ровно и прямо. Детство и юность западают в память глубже всего, с ними человек умирает. В последние минуты боль может заглушить только детский смех и свет, что мы утрачиваем, становясь взрослыми. Заботы и суета, погоня за тем призрачным обманом зрения, искривляет душу, застит свет истины. Мы утрачиваем искренние восприятия, видим только то, что хотим. Смотрим в ту сторону, куда остальные, становимся, как все, далекими и живем во мраке иллюзий. Вэл, мой голос совести говорит, что я не многим отличаюсь от тех бандюганов, что пробрались к нам в квартиру сделать сигнал отцу, чтоб не препятствовал мафиози на рыбных промыслах, что я так же, полоснул по венам Наташи.

Как это можно переосмыслить, переиначить смысл и утратить его? Ничего не понимаю, какая-то бессмыслица.

Наташа вдруг обнаружила эту бессмыслицу и сказала себе: «Зачем жить, ради чего?» Сейчас я задаю себе этот вопрос, и у меня есть ответ: ради удовольствий, только чтоб не было скучно.

Тесть покушается на мою свободу, приходит в бешенство, когда чувствует от меня запах спиртного. Показал бы ему, какой я буян, тоже могу закричать так, что мало не покажется. Помню, как мне нравилась песенка блатная:

Нож, наган – хулиган, бандюган, Оров пиво, пузо, мат – болван, Шашка, папаха, седло – атаман, Спидометр 300, бита – автохам, Кайф для овоща – кокос, трава.

Это наша с тобой страна.

В школе пел ее вполголоса для своих однокашников, за воротами звучала, как марш. Мы горланили, словно пьяные. Быть отвязным, наглым мне нравилось. Ребята смотрели на меня, как на героя, заводилу, атамана, а может, хулигана, девчонки звали так.

Эту песенку пел и на даче. Там было прикольно.

Одно время мы часто ездили отдыхать за границу. Меня всегда поражали европейские отели. Умеют быть привлекательными, научились преподносить свое как самое лучшее. Семейный бизнес, традиции, конкуренция династий. Продавать – целая наука. Там люди искушенные: тренды, одежда, рестораны и кафе – все с историей. Реклама – загляденье.

Другое дело – не свое. Не сразу понял. После того как воссоединился родной Крым, отец решил предпочитать отечественные курорты. Стал сравнивать: Сочи не хуже Европы, Крым предстоит возродить. В основном дышали воздухом на даче.

Детство проводил в доме, построенном мамиными родителями на Соколиной горе. Там люди жили непростые, но я как-то этим не интересовался. Связался с какими-то пацанами, а учился тогда в четвертом классе. Впервые узнал, что такое мат. Понравилось, в этих запретных словах было что-то откровенно необычное, и главное – в неприкрытой пахабщине виделась искренность. Русский мат – как песня про кучу говна посередине дороги. Почему ребятам доставляло удовольствие срать на проезжей части, как местные коровы, что старались наложить на шоссе?

У них научился в ножички играть, бросать с силой в отмеченный круг на земле и отрезать части. Кто промахивался, оставался без доли или с меньшей, чем у других, должен был садиться голой задницей на куст крапивы. Приходилось и мне терпеть. Еще одна экзекуция – кто дольше всех в речке без воздуха под водой просидит. Кто испытание не проходил – щелбаны, да такие, как в сказке Пушкина «О попе и работнике его Балде». А у ребят балда была между ног – купались-то без трусов. Вода холодная, ледяная, и течение заметное, выскакиваешь, как ошпаренный, плюх на теплый речной песочек и слышишь непонятные слова: «Бля, бля», – словно других слов и не знали.