– Вы действительно совершеннолетняя, мадемуазель Дрори?

– Да, – сказала она. – Еще немного, и вас попросят произнести мое имя.

Она сняла и юбку. Он наблюдал. Раздумывал. Не попал ли он в ловушку, великолепно подстроенную? Если бы не он сам снял эту комнату в первом попавшемся на глаза отеле, он бы мог искать всюду спрятанные микрофоны. Открыл шкаф. Увидел плечики из проволоки. В шкафу нет фотографа. Подумал и, сказав «Сейчас вернусь», закрылся в ванной. Снял пиджак, внутренние его карманы полны блокнотов и авторучек. Долго мыл руки и обтер лицо мокрым концом полотенца. Постарался не смотреть на себя в зеркало. Обернув вокруг талии простыню, вернулся в комнату, подошел к кровати, лег в нее и обнял Лизу.

– Хотелось бы знать, откуда эта поспешность, лестная для меня, но необъяснимая. Эта поспешность к незнакомцу, каким я являюсь… Вы такая неосторожная… Надо благодарить небо, что у меня нет дочери…

Он откусил бы себе язык, это была бы последняя мысль, но она не обратила на это внимания. Она повернулась к нему и поцеловала его. Поцелуй был легким и почти неумелым. Он тотчас получил обещание настоящего наслаждения. Из-за долгих поцелуев и наслаждений он даже забыл о завтрашнем собрании. Потом, поспешно и взволнованно, перевернулся на нее и попытался в нее проникнуть. При первом контакте она была сдержанна и почти перепугана. Даже изобразила сопротивление. Наконец, он овладел ею.

– Ты хотела сопротивляться… Все же получишь удовольствие, – сказал он.

Он восхищался этим словом: «удовольствие». Какая это победа над прежним воспитанием – иметь, наконец, мужество произносить запрещенные слова! Он научился называть все части тела крепкими словами, но только в обстановке сугубой интимности. Так он полагал, что стал взрослым и наконец свободным. Она растерянно слушала поток слов, исходивших из этого мужчины. Потом, довольный, слегка запыхавшийся, но не удовлетворенный комплиментами, лживыми или искренними, которыми осыпали его обычно случайные подруги, он произнес фразу, которая со времен Адама покрылась налетом времени:

– Ты счастлива?

Она наблюдала за ним. Медленно шевелилась. Облокотилась на одну руку, чтобы лучше его разглядеть.

– Счастлива?

Он молчал. Ее он считал вероломной в том, как она ставит его на место. Она встала, потянулась и направилась к умывальнику, где стала разглядывать себя в зеркале.

– Придумываем… Я была уверена, что после этого иначе выглядят… Другой взгляд. Другой рот.

Лоран все больше убеждался, что эта девушка не привыкла к физической любви. Она даже не соблюдала перерыв, небольшой отдых, составляющий часть ритуала акта. Даже искусственная нежность. Заменитель сахара для диабетика любви.

– Возвращайтесь, – сказал он.

Она оторвалась от зеркала.

– Чтобы спать?

– Не обязательно.

– В другой день, быть может, – сказала она. – На сегодня, думаю, с меня хватит.

– Я не настаиваю, – сказал он, обиженный. – Вовсе нет. А в другие дни… Других дней не будет. Я лишь временный любовник. Как и остальные…

– Должна кое-что вам сказать, – промолвила она. – Но не подпрыгивайте от страха и не зовите на помощь.

– Я слушаю…

– Вы – первый. Первый мужчина в моей жизни.

У него перехватило дыхание. Он посмотрел на нее.

Она продолжала:

– Так что это было, полагаю, и для вас и для меня, несколько деликатно. Когда я произнесла «ах», это оттого, что мне было больно. В следующий раз должно пойти лучше.

– Дура, – сказал он, разозлившись. – Лживая и коварная, а главное – дура!

– Не вижу причины для такого большого возмущения. С кем-то надо было начинать, – сказала она. – Выпало – на вас… Бывают и более серьезные драмы, чем эта!

Он был отправлен в раздевалку, туда, где хранятся людские декорации, его качества были проигнорированы, очарование растоптано и сам он послужил лишь для биологической роли, для совершения акта, старого как мир.

– Нахожу вас некорректной, – сказал он. – Вы приписываете мне позорную ответственность. Ставите меня в отвратительное положение. Вы хотя бы приняли меры предосторожности?

– Нет, – сказала она, напуганная. – Нет, я не предвидела вас. Пилюлю принимать надо за пять дней до акта с кем-нибудь. А я узнала вас только сегодня утром. Но не беспокойтесь. Это – моя проблема. Я никогда не явлюсь к вам с кричащим младенцем, показывающим пальцем на вас со словами: «Это он – отец!»

Внутренне пересыпая ругательства, он встал с кровати и гневно направился в ванную. Терпеливо подождал, когда наполнится ванна, старая, как музейная редкость, он уселся по горло в воду. Надо было отделаться от Лизы. Достаточно неудачи, даже случайной нескромности – и эта встреча послужит прекрасным событием для газет, специализирующихся на скандалах.

– Можно войти или не входить?

Он ответил бурчанием.

Она вошла в своем манто и села на табуреточку. Смотрела почти дружески, с интересом на этого типа с головой, набитой речами.

– До чего у вас недовольный вид… А ведь говорят, что мужчины счастливы и даже горды, когда в их объятиях побывала девственница…

– Да, в 1900 году молодые мужья говорили такое, – сказал он. – Но не будущий кандидат на президентских выборах, оказавшийся в захудалом отеле в Женеве, зная, что жена его ждет в Париже…

– Которой вы изменяете с девицей, будь она девственницей или нет, это неважно. Измена есть измена…

– Помолчали бы вы лучше, – сказал он.

Когда он говорил, губы его были на уровне края воды, затем добавил:

– Почему я?

– Это дело случая. Судьба, если хотите. Я всегда представляла себе, что моим первым любовником будет француз. Девичья фантазия. Француз, не слишком красивый, не слишком молодой, но полный очарования.

– Спасибо, – сказал он, – красивый портрет.

– Больше смахивает на комплимент, чем на обиду.

– Во всяком случае, вы – отчаянная лгунишка.

Она была довольна.

– Надо было наврать. Видите, какая ваша реакция… Если бы я не соврала, если бы не разыграла опытную женщину, вы бы убежали. А у меня столько горя.

– Ваше горе меня не касается. Так же, как не касаются психологические сложности, вызванные смертью вашего отца. Я – нормальный мужчина.

– Что вы называете нормальным?

– Без патологических наклонностей, милая. Кровосмешение меня сильно раздражает. Комплексы в духе Фрейда приводят в отчаяние. Немного преувеличенная связь между воспоминанием о вашем отце и мною стесняет меня. Во-первых, я люблю быть самим собою. Во-вторых, идентификация такого рода мне не нравится. Вот и все. Достаточно ясно?

– Не сердитесь. Спокойствие… Как раз перед тем, как вы стали меня обнимать, я подумала о моем отце, это верно. Но очень скоро стала думать о вас. Только о вас. Исключительно о вас. Успокоились? Да?

Он вышел из ванны, крепко растерся и запахнулся в купальную простыню. «Глуп как римский император», – подумал он. Со вздохом облегчения лег в кровать. Дважды энергично взбил слежавшуюся подушку и решил поспать.

– А я? – спросила она в щелку, приоткрыв дверь.

– Кровать у нас только одна, приходите спать. Я вас не выставляю за дверь.

– Я хотела бы спать в ваших объятиях, – сказала она. – Если буду только лежать рядом с вами, мне будет страшно.

– Идите сюда. Вы – ужасная кукушка.

– Я вам надоела?

– Очень. Кстати, я отвык спать с кем-нибудь.

– А я никогда не спала с кем-нибудь, – сказала она. – Думаю, что это должно быть приятно.

И, лежа рядом с ним, обнаружила:

– А у вас нет волос на груди…

Он подумал о Ландрю с чувством глубокого братства, нежно обнял Лизу и попытался объяснить ей реформу, которую хотел ввести: своеобразную «тринадцатую зарплату» пенсии для пенсионеров. Рука Лизы, нежно-сладкая, словно обмазанная медом, смутила его.

– Если хотите еще полюбить меня, – сказала она, – можете… Но не спешите! Терпеть не могу торопящихся людей.

Она была теплая, нежная, уютная. «Все будут возражать против этой идеи о тринадцатом месяце», – подумал он. А после этого занялся любовью, как гурман, вернувшийся к своему десерту. С закрытыми глазами и напряженным лицом, она была и здесь, и где-то далеко. Он боялся ее молчания.