– А что будем делать с моими публичными извинениями? – спросила она, уже уверенная в себе.

Мюстер скорчил гримасу раздражения.

– Я с ними поговорю. Я сам поговорю, – сказал Лоран. – Возвращайтесь в вашу кабину. Я попытаюсь все уладить. Если ваша начальница уже пришла, скажите ей, что я зайду к ней. Мы с ней договоримся. Я не хочу создавать никакого недоразумения на уровне вашей организации.

– Большое-большое спасибо, – сказала Лиза. – Итак, до вечера…

Опьяненная этой победой, она с радостным видом вернулась к своим коллегам. Они окружили ее и засыпали вопросами: «Ну, какой он? Что он сказал? Он согласен, чтобы ты продолжала работу?»

Она отвечала, что «он» был любезен, что «он» не хочет, чтобы она теряла работу, и что «он» даже поговорит с Фабьен, чтобы замять инцидент и его последствия.

Они были, скорее, разочарованы тем, что последствий драмы не будет: человеческие жертвы – развлекательное зрелище во все времена. Они завидовали такой развязке, лестной для Лизы, и старались показать ей свою радость, хотя внутренне были разочарованы. То, что на нее не обрушится гнев организации, было приемлемым, но то, что она пойдет ужинать со своей жертвой, было уже слишком.

Лиза вернулась в свою кабину, проверила аппаратуру и опять надела свои наушники в виде каски.

Лоран появился на эстраде. Он поприветствовал собравшихся молодежным, динамичным жестом. Приготовился создать атмосферу соучастия, восстановить равновесие между участниками и им. Необходимо было создать радостную атмосферу, и его личное очарование сработало, а остроумие обезоружило.

Участники, приехавшие за счет партии, стали аплодировать. Эти постоянно перемещающиеся несколько мужчин и женщин составляли мобильное и активное ядро. Эти профессиональные обожатели Лорана были наемными сторонниками его идеологии. Неважно, как они сами относились к своему идолу, важно, что они вызывали энтузиазм своим горячим одобрением его речей и согревали этим холодно-равнодушные залы. Аплодировали они изо всех сил.

На этот раз участники конференции, возвратившиеся на свои места в зале, надеялись посмеяться и повеселиться. А надо было создать спокойную, деловую обстановку. И в зале поднялась буря аплодисментов. Этот энтузиазм постепенно заразил весь зал.

Лоран поднял руку, чтобы остановить эти излияния; затем выдержал паузу. Собрался.

И тихо начал речь:

– В те несколько минут, что я отсутствовал, прошу вашего благожелательного извинения за это отступление, я быстро спросил у своей совести: был ли я действительно нудным? В ваших глазах, наверное, нет. Каждый из вас – эксперт в своей области, а политический язык – наш код. Технические термины – наши средства выражения. Юной особе, возмутившейся моим выступлением, двадцать один год. На какую-то секунду она забыла свой долг переводчика и высказала свое личное мнение. А что, если она права? Если для молодых людей ее возраста, ее поколения необходимо было использовать другой язык? Я всегда извлекал пользу из тех уроков, которые мне преподносила жизнь, будь то полезные уроки или дурные. Я не упущу этой возможности и в Женеве.

Жан Мюстер слушал его с восхищением. Лоран взял ситуацию в свои руки. Он владел аудиторией; его простота, которую почитали за сильную сторону его личности, завораживала слушателей. Лоран бил по ним, как молотом, точными выражениями. Он чувствовал настрой зала. Видя себя со стороны, он был одновременно и актером, и режиссером-постановщиком. Подняв голову, он повернулся к кабине Лизы.

– Мадемуазель, прошу вас перевести слова моего личного к вам обращения. Вы совершили полезный поворот. Я постараюсь не выглядеть занудным в глазах людей вашего возраста. Отныне я буду пользоваться более простым языком и, освещая события, меньше теоретизировать.

«Правильно, – подумал Мюстер, – он совершенно прав, но ему пора закругляться». В обстановке приятного душевного спокойствия присутствующие в зале обменивались короткими репликами, улыбаясь и погладывая в сторону кабинки переводчиков; они радовались, что слушают искреннего и ловкого человека. Этот депутат, выдвинувшийся из политической массы Франции какой-нибудь год тому назад, был действительно незаурядной личностью.

Лиза, с порозовевшим от волнения лицом, синхронно переводила слова Лорана на немецкий. «Если бы он был дирижером оркестра, то заслуживал бы чести выступать в Карнеги-холл, – подумал Мюстер. – Но дойдет ли он до Елисейских Полей?» И он посмотрел на хозяина, который был и его подопечным. Советник Лорана Же, он определял свою роль с забавной горечью, понятной только ему. «Между ролями верного слуги в прошлом и состарившейся любовницы, производителя и духовного отца остается крохотное местечко, вроде откидной скамеечки, предназначенной для тайного советника. Это я».

Лоран продолжил доклад с того места, которое относилось к подключению атомных электростанций. Он требовал всенародного голосования. «Если, отказываясь от этих электростанций, народ сам предпочитает рисковать нехваткой энергии, а значит, усугублением безработицы, он не сможет возложить ответственность на государство. Так что французы должны сами решать. Выбор в пользу атомной энергии не может зависеть от произвола властей».

«Думаю, что сегодня вечером я лягу с ним в постель», – подумала Лиза. Выступавший мужчина уже принадлежал ей.

Лиза обедала со своими подругами, с притворной покорностью отнеслась она к резким упрекам старшей команды. Уплетая сэндвич с ветчиной, она слушала сплетни, касающиеся Лорана Же, которого она уже считала своим любовником на сегодняшний вечер. Ему было примерно сорок восемь лет, «конечно женат», сказала голландка, видевшая недавно фотографию его жены в еженедельном журнале.

– Высокая, элегантная блондинка, – добавила она. – Кстати, твой «нудный тип» не лишен будущего. Вот уже несколько недель его называют «третьей силой». Говорят, он стал выразителем мнения тех, кто не хочет ни старых левых, ни новых правых. Если он приглашает тебя поужинать с ним, значит, ты ему нравишься. Этот мужчина не теряет времени.

– Однако со мной он потеряет время, – сказала Лиза с набитым ртом.

Голландка утверждала также, что Лоран Же пользовался репутацией повесы.

– Часто политические деятели пользуются преувеличенной славой в этом отношении.

– А тебе он нравится?

– Еще не знаю, – сказала Лиза – Я обругала типа, а он вместо того, чтобы обидеться, приглашает меня поужинать с ним. Это скорее любезно, другого мнения у меня нет. Приглашает он меня из любопытства. Не так часто ему отказывают в уважении таким образом… Он хочет увидеть человека, осмелившегося… Случайно, кстати… Вот и все…

– У тебя хотя бы сложилось какое-то впечатление?

– Никакого, – сказала Лиза. – И вы знаете о нем больше, чем я.

– Он выдвигает свою кандидатуру на президентских выборах…

– В демократической стране любой может выдвигать свою кандидатуру.

– Любой? Ты шутишь? Существуют очень строгие правила.

– Меня это не касается, – сказала Лиза.

Голландка с нетерпением сказала:

– Но ты что-то чувствуешь все же… Когда ты кому-то нравишься, ты это чувствуешь.

– Я ничего не знаю.

Вмешалась девушка из Женевы:

– Ты бы пригласила на ужин человека, который влепил тебе в лицо торт с кремом?

– Смотря какой торт, – сказала Лиза.

Голландская переводчица добавила:

– Я уверена, что он будет ухаживать за тобой.

– Это все же лучше, чем быть уволенной, – отвечала Лиза. – Буду держать вас в курсе.

– Он, должно быть, предприимчив и решителен, как часто бывают все французы… Знаю по себе.

– А кто любит терять время? – спросила Лиза. – Кто? Я вас спрашиваю. Но вы слишком далеко зашли: не обязательно спать со всеми женщинами, которых приглашают отужинать… У вас извращенный ум.

Внутренне улыбаясь, она уже мысленно раздевалась.

Для этого ужина, который его раздражал сверх всякой меры, Мюстер подобрал скромный китайский ресторанчик. Заказал столик в темном углу и, с трудом превозмогая себя, послал вежливую записку в отель Лизы, сообщающую ей место свидание в тот вечер.