Слышу голоса родителей, в основном папин. Он мягко и вежливо о чем-то спорит с мамой, но, судя по тону, они не злятся, а, скорее, чем-то встревожены: тихое выяснение отношений, типичное для нашей семьи.

Сбрасываю балетки, запираю дверь и неслышно ступаю по ковру в гостиную, где по телику с приглушенным звуком идет трансляция сегодняшнего матча НФЛ. Мама, вытянувшись в струнку, сидит на краешке дивана. Усталый потухший взгляд, крепко сжатые губы, спортивный костюм, волосы собраны заколкой, ноль косметики – вполне обычный для воскресенья вид. Папа стоит напротив нее в противоположном конце комнаты. На кофейном столике между ними бокал из-под вина со следами губной помады на ободке. Помнится, когда я уходила, мама наполнила его шардоне, пообещав, что на сегодня это первый и последний раз. Она всегда так говорит. Только вот бутылка в руках отца совершенно пуста.

– О, Маккензи, – говорит папа со вздохом, прячет от меня бутылку за спину и хмурится. – Ты так тихо вошла.

Сдержанно улыбаюсь и молчу, сосредоточенно глядя на маму. Ростом я в отца, но все остальное во мне – от нее: и карие глаза, и высокие скулы, и крепкая челюсть.

– Я спать, мам, – мягко говорю и опускаюсь рядом с ней на колени.

Она не пьяна. Одной бутылки теперь недостаточно. Но это озлобленное выражение лица появляется у нее уже после пары бокалов.

– Может, и тебе пора? – спрашиваю я, касаясь ее руки.

Мама смотрит в пол и некоторое время не двигается. Поднимает тяжелые веки и глядит на отца, как будто это он виноват и сам открыл для нее бутылку. А затем расслабляется, вздыхает и кивает, глядя на меня карими глазами.

Я поднимаюсь и тяну ее за руку. Наши пальцы переплетены. У нее теплые ладони, некоторые ногти сломаны, она в последнее время не особо следит за маникюром. Папа смотрит на меня с благодарностью, однако глаза полны стыда, даже вины. Я машу ему свободной рукой и веду маму из гостиной по коридору в спальню. Включаю свет и стискиваю зубы при виде чудовищного беспорядка. Свежепостиранные вещи кучей валяются на полу, не заправленная с утра постель, наглухо задернутые шторы. В эту комнату крайне редко проникает солнечный свет.

Мама садится на край кровати и пытается меня подбодрить вялой улыбкой, которая ничуть не убавляет моего раздражения.

– Всего пара бокальчиков, – говорит она, театрально закатывая глаза. – Твой отец преувеличивает.

Вряд ли преувеличивает. И вряд ли обошлось парой бокалов. Я молча сгребаю одежду на полу, складываю стопкой и убираю в шкаф. На туалетном столике рядом со старой фотографией – где папа с волосами, а я без передних зубов – стоит другой бокал. Пустой, со вчерашнего дня.

Закусываю нижнюю губу, наклоняю голову и аккуратно притворяю дверцу. Мама уже встала и шаркает тапочками по комнате. Хватаю бокал и поворачиваюсь к ней, пряча его за спиной. Изнутри распирает разочарование, но я скрываю его и выдавливаю улыбку.

– Я ужасно устала, поэтому поговорим завтра. Уилл заедет за мной в полвосьмого.

Мама ничего не отвечает, однако замечает, что я стащила бокал, и хмурится. Ее губы подрагивают, она прищуривается, делает вид, что не заметила пропажи, и начинает взбивать подушки. Выхожу из спальни и закрываю дверь.

В коридоре верчу добычу в руках и так крепко сжимаю стекло, что, кажется, еще чуть-чуть – и оно лопнет. Появляется папа, и я ослабляю хватку.

Он стоит в проеме гостиной, облокотившись о дверной косяк, и выглядит виновато.

– Дай-ка сюда.

Шагает ко мне и осторожно вынимает бокал из моих напряженных пальцев. В другой руке у него бокал из гостиной.

Папа слишком молодой, чтобы лысеть и иметь столько морщинок. И каждый раз, когда он несет в мойку очередной бокал, у отца появляется этот печальный взгляд, который старит его еще больше. Он проходит по коридору мимо меня в темную кухню, а я стою и слушаю звук бегущей из крана воды.

Пока отец смывает мамину помаду с ободка бокала, мой взгляд останавливается на столике в прихожей. Там стоят фотографии: на одной – свадьба родителей, на другой – мой первый день в детском саду, и волосы перевязаны дурацкими яркими резиночками. А посередине – третья рамка, светло-розовая. На ней никогда не бывает пыли: мама протирает ее минимум дважды в день. Пять аккуратных розовых букв – все, что осталось нам в память о ней. Незатейливый сувенир, одно лишь имя, поскольку больше никаких следов мы сохранить не успели.

Нам не суждено было увидеть малютку Грейс, но мы никогда ее не забудем.

И хотя Даниэль Хантер считает, что мне наплевать на нее и на Джейдена, я сопереживаю им как никто другой. Просто меня страшит прикасаться к чужой беде, потому что я знаю цену утраты и то, как горе меняет людей.

В свое время оно изменило и нас самих.

Кто придумал поставить физику первым уроком в понедельник? Какой-то садист, не иначе. Мне она нравится, честное слово, но только не в восемь утра. К тому же идет всего четвертая неделя семестра. Зачем я только сунулась в класс отличников…[2] В такую рань мы ничего не соображаем, и фразочки типа «статическое равновесие» просто не усваиваются.

Склоняюсь над партой и опускаю голову на тетрадь с домашкой, которую Уилл наспех списал у меня утром на парковке. Не пойму, отчего он не справляется сам. Ведь он гораздо умнее меня и единственный из нас троих планирует учиться в колледже за пределами Колорадо. Мы с Холденом, скорее всего, останемся в штате, а вот родители Уилла могут обеспечить ему переезд из Виндзора куда его душа пожелает. Порой мне и самой хочется уехать.

Открываю глаза, но головы не поднимаю. За соседней партой Кейли Такер одной рукой держит телефон на колене и строчит эсэмэски, а другой что-то пишет в тетради. Скорее всего, выводит каракули. Сидящий за ней Уилл грызет ручку и, склонив голову набок, сосредоточенно слушает разглагольствования мистера Экера о законах Ньютона. Я непроизвольно расплываюсь в улыбке, глядя, как Уилл слегка хмурится после каждого незнакомого термина из уст учителя. Проходит не менее десяти минут, прежде чем он наконец замечает, что я на него таращусь.

– Что за бред? – беззвучно шепчет он, показывая на доску.

Я пожимаю плечами, так как последние полчаса совершенно не слушала урок. Уилл, словно сдаваясь, кладет ручку на стол и в сотый раз за сегодня откидывает с глаз волосы.

Помню, как в первый год обучения в средней школе никто не верил, что мы с Уиллом только друзья. И с Холденом, кстати, тоже. Окружающие наверняка поражались, как можно было не встречаться с одним из этих ребят. Уилл был эдаким взъерошенным симпатягой, всегда ухмыляющимся и остроумным. А Холден – высоким, спортивным и притягательно-задумчивым. Полные противоположности друг другу, а значит, один из них непременно должен быть в моем вкусе. Но нет, мы просто дружили, и даже сама мысль о свиданиях казалась мне смехотворной. К тому же на втором году обучения, в десятом классе, Уилл как-то за обедом обронил, что, так сказать, «играет за другую команду», так что любая возможность романтических отношений между нами была официально признана невозможной, что и к лучшему.

По кампусу разносится трель звонка, и весь класс оживленно подскакивает. Я и не заметила, как урок приблизился к концу. Зашумели отодвигаемые стулья, все похватали учебники и стремительно ретировались.

– Я проспала пол-урока, – признаюсь Уиллу, когда мы направляемся к шкафчикам, искусно маневрируя в толпе и обходя растерянных новичков-девятиклассников.

У моего шкафчика, прислонившись к дверце, уже стоит Холден с ручкой за ухом. В руках ни тетрадей, ни книг: он делает вид, что ему плевать на школу, а ходить с учебниками – беспонтово, однако относится к своей успеваемости куда трепетней, чем пытается показать. Он почему-то старательно демонстрирует общественности, что, кроме футбола, его ничто на свете не волнует.

– Как прошла физика?

Холден ухмыляется и пропускает меня к шкафчику. Закинув учебник, искоса бросаю на него испепеляющий взгляд. Он прекрасно знает, что мы терпеть не можем, когда физику ставят первым уроком, и потому оба не удостаиваем его ответом.