— Я согласен, калантар! Посмотрим, на что способна твоя суфийская тамга. Если выйдет — твое счастье. Может, тогда и другое удастся… Мне, во всяком случае, старый шайтан Абул-Касим давно надоел.

IV

трашен багровый закат над древним холмом Афросиаба. Стоймя поставленная плита и низкий четырехугольник ограды — конец земной суеты. Уступами спускаются тысячи мазаров[37] с вершины до самой стены у подножья холма. А там, за стеной, уже бегают оборванные мальчишки с корзинами горячих лепешек. Люди спешат домой. День кончен, и душный, горячий вечер гонит их под чинары и карагачи, за глухой глинобитный забор. Синим дымом полны кривые улочки Самарканда. В тысячах внутренних двориков жгут на угли сухую виноградную лозу. Она дает сильный устойчивый жар, и быстро гаснут в нежном пепле ее жирные языки, взлетающие вдруг от тяжелой капли бараньего сала. Зажигаются тусклые красноватые лампы в сумраке харчевен и лавок, торгующих сладостями.

Но на вершину холма, до древних, наверное, домусульманских мазаров и до стен самых святых мавзолеев Шахи-Зинда, где похоронен святой Кусам — сын Аббаса, двоюродного брата, пророка Мухаммеда, уже не долетает вечерняя суета. Там ветерок, напоенный полынью, шуршит в кустах чертополоха, и золотой затухающий свет грустно плавится в синих и голубых изразцах.

Мирза Улугбек задумчиво гладит искривленный ствол миндального дерева. Оно зацвело вдруг вторым в этот год, сумасшедшим цветением над лестницей, ведущей к гробнице святого Кусама — Живого Царя, Шахи-Зинда.

Долго молча стоит, а потом поднимается выше и выше, мимо пилонов и стрельчатых арок, мимо звездных орнаментов и густо-синих узоров из сур корана, выполненных квадратным письмом. Идет, про себя ступени считает. Идет и считает. Спускаясь, сосчитает опять. Если числа сойдутся — значит, это угодно аллаху и будет удача в делах. Нет, не верит мирза суеверной легенде. А по привычке считает. Кажется, что может быть проще, однако числа часто выходят разные. «Только безгрешный не собьется в счете», — уверяет легенда. В чем же здесь дело? И вдруг Улугбек понимает и, сбившись, конечно, со счета, тихо смеется. Все ясно! Лишь исступленный фанатик способен забыть все заботы, отвлечься от мира, закрыть глаза на дивную красоту этих глазурованных пилонов, не ощущать нежного запаха белых миндальных цветов и соловья не услышать, поющего за стеною в кустах фарсидской сирени. Ему б только считать да считать. Такой никогда не собьется! Мы же, грешные люди, не очень-то веря в душе, считаем ступени лишь краем сознания. Мудрено ли, что часто у нас ничего не выходит?

Зато другое нам вполне удается. Сначала мы воздадим хвалу предшественникам, затем и о своих заслугах скажем. «Абд-ар-Рахман Суфи составил „Трактат о звездах“, который был встречен с радостью всеми учеными.

Прежде чем определить места звезд по нашим собственным наблюдениям, мы расположили их согласно этому трактату по сфере; и мы нашли, что большинство из них расположено не так, как это следует при обозрении неба. Это заставило нас самих заняться наблюдениями…»[38]. Пожалуй, так и следует сказать…

И, остановившись на середине лестницы, Улугбек поворачивается и начинает спускаться. Хоть сегодня и день святого Кусама, в который правители Самарканда совершают паломничество к мазару Живого Царя, а все же дальше не стоит идти. Время терять не стоит, ночь будет такая, что лучше провести ее со звездами. Ожидается выход Зухры[39] из треугольника планеты Зухал[40] — вестницы бед. И свита осталась внизу, и никто не узнает, что Улугбек не дошел до плиты Шахи-Зинда.

Он спускается мимо гробниц самаркандских амиров, принцев, беков, принцесс, мимо ниш с саркофагами верных сатрапов Тимура. Все кончается здесь. Но и вся эта каменная мощь и красота не для мертвых. Им уже ничего не надо. Это все для живых. Это глупо, немного смешно, но в том есть и тайная мудрость. Надо жить для живых.

Погруженный в себя, что-то шепчет мирза и, все убыстряя шаг, спешит к высокой арке входного портала. Небо в ней уже совсем потемнело. Сзади на холме догорает в пыли закат, а в синей арке появился рожками вверх бледный, как молодое арбузное семечко, месяц. Улугбек доволен, что так просто, вовсе того не желая, разгадал тайну лестницы. И не видит он в тусклом мраке высокой гробницы черной тени, не слышит и шепота: «Кафир! Нечестивец! Не дошел до гробницы!»

Спешит мирза к порталу. Он построен самим Улугбеком от имени младшего сына Абд-ал-Азиза, любимого сына. Громадная арка, в ней — малый портал и малая арка с резными дверями, купола на стене и синяя вязь из глазури.

Здесь встречают его царедворцы, ученики и охрана. Чадящие факелы рассыпают горячие блики на шлемах и медных щитах, на румийских кольчугах, на лалах богато отделанных сабель.

— Ты не забыл, какой у нас день? — спрашивает мирза верного ученика Али-Кушчи.

— День или ночь, господин?

— Это как тебе более мило.

— День Живого Царя, ночь — богини Зухры. День на исходе. Выехав из Железных ворот, мы успеем к восходу Зухры. От Шахи-Зинда до Кухека час хорошей езды.

Улыбнулся мирза.

— Я вас всех отпускаю, — приложив руку к сердцу, поклонился он свите. — Кончается день амира, наступает пора звездочета. Рахмат[41]. Благодарю, что разделили со мной тяготы паломничества. Вечер душный и жаркий. В такую пору лучше укрыться в саду у фонтанов, а не бродить по кладбищам. Но да будет с нами милость святого Кусама.

В это же время на другой стороне Афросиаба, откуда виден базар и минареты великой мечети Биби-ханым, старый мулла в белой чалме и черном халате запирал небольшую кладбищенскую мечеть. Он шептал суры корана, готовясь к пятой, вечерней молитве. Навесив длинный винтовой замок из красной меди, прочел десятую суру. Запирая ключом, прочел суру двадцать седьмую. Затем сел на ступеньки, поцеловал четки и совершил глубокий поклон.

И тогда черная тень скользнула откуда-то сверху, из зарослей пыльного чертополоха. Слилась с темным квадратом обращенной к восходу стены.

И словно дуновение ветра, словно шелест трав:

— Нечестивец вернулся с полдороги. Не дошел до конца священной лестницы, чему-то смеялся. Мысли его были далеки от молитв и благочестия. Он собирается этой ночью на свой богомерзкий Кухек.

Мулла быстро спрятал ключи от мечети и янтарные четки. Спустился по лестнице, чуть подпрыгивая, поспешил к базару. Со всех минаретов муэдзины уже скликали мусульман к вечерней молитве. Пора было обратить сердца и мысли к аллаху, чтобы достойно встретить опускающуюся на город ночь. Но у муллы, видно, были более важные дела.

И случилось непостижимое. После молитвы весь Самарканд уже знал, что мирза Улугбек не исполнил ежегодного паломничества к могиле Живого Царя.

— Вон скачет он к Железным воротам, кафир, с каким-то своим нечестивцем, — шептал налитый кровью здоровенный рыбник, только что заглянувший в лавку почтенного продавца халвы, притаившуюся возле базарной бани.

И все, кто был в лавке, поспешили выйти на улицу, где не слепил их плавающий в масле красный огонек фитиля.

— В обсерваторию едут, — доверительно сообщил меняла, державший контору у ворот Шейх-Заде. — Не знаю, было это или нет, но говорю, что слышал от людей. Они там, на холме Кухек, молятся иблису[42].