========== 20 ==========

Ощущение уходящего, тающего в пальцах времени не оставляло Грена. Он почти перестал спать по ночам — бродил по дому, по холму, словно потерял что-то. Книги его не увлекали, фильмы не цепляли, музыкой он занимался больше по привычке. После концерта в Беркли, после того как Туу-Тикки поделилась с ним записями большой кельтской арфы, джаз опротивел Грену вдруг и разом. То, что слушала Тикки, брало за душу, выдувало из нее лишнее. В этой музыке были глубина и простор, она говорила о том, что мир велик, а миров множество. От нее мурашки шли по коже и хотелось плакать. Джаз всего этого не умел. По крайней мере, такой, какой играл Грен. А делать музыку, которая не затрагивает душу до самого дна, он не видел смысла.

Если музыка — это язык, то Грен досконально изучил лишь один ее диалект. Ну хорошо, два — он неплохо играл фортепианную классику. И все это было не то.

Потом он начал видеть призрака — в оконных стеклах, в зеркалах. Словно кто-то заглядывал через них в дом. Стройный, с буйной гривой черных волос, украшенных самоцветами и цепочками. Тонкие пальцы в кольцах, браслеты на детских запястьях, ожерелья и кулоны, яркие одежды, холодный светлый взгляд. То ли мальчик, то ли девочка, не взрослый и не ребенок, вряд ли человек. Он смотрел то строго и выжидающе, то с улыбкой. Не каждую ночь, и все же часто. Грен пытался с ним заговорить, но тщетно. Может, это и правда был призрак. А может, отражение кого-то из духов.

Грен настолько погрузился в свои переживания, что не заметил, как исчезли из дома Доминик и Кодзу. Вчера вроде были, и говорили с Сефиротом, правда, Грен ни слова не запомнил из их беседы. А сегодня — уже нет, и даже их странной машины в гараже не осталось, и запах сигаретного табака выветрился. Грен собрался было спросить у Туу-Тикки, куда делись гости, но забыл об этом.

Прошло еще несколько дней. Грен куда-то ездил, что-то смотрел, что-то читал, что-то играл, пил свой утренний кофе, но между ним и его действиями словно стоял туман. Все казалось ненастоящим, неправильным, не тем. Туман рассеивался, когда он обнимал Туу-Тикки или разговаривал с нею, но Грен был мало расположен к беседам, а Туу-Тикки с головой зарылась в рукоделие. Грен даже видел ее не каждый день. У них разошлись режимы: она поднималась примерно в то время, когда он уходил спать. Валяясь в ванне перед тем, как лечь, он слышал, как она включает музыку в гостиной и то ли танцует под нее, то ли поет. Звуки доносились слабо-слабо. Грен засыпал под звуки арфы, или ханга, или какой-нибудь этники.

— Хочешь услышать эльфийскую арфу вживую? — спросила как-то Туу-Тикки, когда они внезапно встретились в кухне. Для нее это был поздний обед, для него — завтрак. — Тами написала, что у нее эльфийский менестрель в гостях. И обещал что-то вроде концерта.

Грен поднял на нее взгляд от чашки.

— Хочу, — ответил он. — Сегодня?

— Да, вечером, часов в шесть.

— И чем эльфийские менестрели берут за музыку?

Туу-Тикки улыбнулась и покачала головой.

— Не знаю. Можешь спросить. С тобой самим — все в порядке?

— Нет, — честно ответил Грен.

— Я могу чем-то тебе помочь?

— Я не уверен, — сказал он. — Не знаю. Я скажу, если сможешь.

Эльфийский менестрель оказался высоким и худощавым мужчиной без возраста с удивительно живым и одухотворенным лицом. Гладкие длинные золотистые волосы он заплетал в косички у висков, скрепляя на затылке; зеленые, как трава, глаза с радужкой, слишком большой для человека, смотрели дружелюбно. Его одежда, серая и темно-зеленая, ничем особенным не выделялась, только широкий пояс в виде дубовых листьев бросался в глаза. В слегка заостренных маленьких ушах поблескивали серьги — круглые прозрачно-зеленые кабошоны, длинные, поднятые к вискам глаза были слегка подведены, на ухоженных руках — деревянные и костяные резные кольца, соединенные цепочками с широким кожаным браслетом. Звали его Лин. Он подождал, пока ему представят Грена и Туу-Тикки, улыбнулся, оценив сходство между «братьями», пригубил белого вина и начал играть.

Эльфийская арфа была небольшой — видимо, дорожный вариант. Сама по себе она была произведением искусства. Светло-зеленая древесина, искусная резьба на деке, перламутровые колки, слабо светящиеся струны. Но как она звучала! Гул водопада, шепот листвы, шелест песка под солнцем, звон дождя на траве, голоса птиц, волчий вой — в ее звуках было все. Грен не представлял, что можно играть — так. Арфа рассказывала о Дороге, и Дорогу было видно — все ее повороты и колеи, все камешки и травки на обочине, все миры, сквозь которые проходил Лин, разные солнца и разное небо, ветер и простор, свобода и вся необъятность мироздания…

Два часа пролетели незаметно. А потом, уже напоследок, Лин сыграл про возвращение домой. И у Грена зашлось сердце. Ему нужно, нужно было туда, а куда — он не знал.

Музыка смолкла. Лин допил вино, выслушал благодарности. Туу-Тикки, Тами и Грен-средний ушли готовить ужин. Дэн отправился выгуливать собак.

— Это потрясающе, — выдавил наконце Грен. — Невероятно. Извини… у меня нет слов.

Лин налил себе еще вина и рассмеялся.

— Ты наполовину эльф, а эльфийскую арфу слышишь в первый раз? — спросил он. — Странно.

— Так сложилось, — Грену внезапно стало стыдно за свое невежество.

— Вырос у людей?

— Да, — кивнул Грен.

— Бывает. Ты полукровка или четвертушка?

— Я не знаю.

— Неважно. Странно, по первому взгляду я бы сказал, что в тебе почти нет человеческой крови. А наши дети в таком возрасте еще живут дома.

— Мне тридцать.

— Ну да, — улыбнулся Лин. — Может, по человеческим меркам ты и взрослый, но ты ведь не человек.

— Я сам не знаю, кто я.

— Это случается. Ты музыкант?

— Да.

— Как твой брат? Много я слышал про двойников, но увидел впервые.

— Да. Как он. — Грен глубоко вздохнул, собираясь с духом, подался вперед. — Ты берешь учеников?

— А ты, я вижу, готов напроситься?

Грен кивнул.

— Я брожу по Дороге, — Лин вольготно развалился в кресле. — Часто ночую под небом. Бываю в местах, где таких, как мы с тобой, принимают без особой охоты. Я играю не ради денег или славы. И в моих родных краях ко мне относятся с опаской — я же бродяга.

— Как мой дед, — пожал плечами Грен. — Если это был дед.

— Выглядишь ты так, словно это были и дед, и отец, и второй дед, — заметил Лин. — Почти чистая кровь. Ты живешь в таком же городе?

— Да.

— Тяжко. Однако ты привык ко всему этому, — Лин обвел рукой гостиную с ее собаками в корзинках, мягкой мебелью, растениями в обливных горшках, за которыми прятались коты. — Если не к роскоши, то по меньшей мере к комфорту. Ты выдержишь Дорогу? Сейчас весна — но весна только здесь. Будет и летний зной, и дорожная пыль, и дожди, да такие, что даже костра не развести, и мороз, когда чтобы умыться, надо разбить лед. Я в Дороге с Остары до Ночи Дорог. И тебя могут не принять там, где я остаюсь на зиму.

— Я воевал на Титане. В пустыне. Я справлюсь.

Лин улыбнулся.

— Ты отчаянный, я смотрю. Что случится, если я откажу тебе?

Грен понурился.

— Не знаю. Буду учиться сам. Буду искать хорошую арфу. Я не умею ходить по Дороге. Только по зеркалам. Сюда и еще в одно место.

— На чем ты играл прежде?

— Саксофон и фортепиано. Как…

— Да, — прервал его Лин. — Я понял. И что, больше душа не лежит?

Грен кивнул.

— Рояль — арфа, заключенная в клеть, — серьезно сказал Лин. — Саксофон — очень, очень человеческий звук. Он живой, но когда я его слышу, мне видятся глаза зверя в древесной кроне и тени в ночном море. И кучка людей, жмущихся друг к другу у огня. Ты умеешь разжигать костер?

— Нет.

— Готовить на огне?

Грен отрицательно помотал головой.

— Отличить хорошую воду от плохой? Освежевать дичь? Поймать рыбу?

— Нет. Я родился, вырос и жил в городе. На Титане у нас были армейские пайки.