– Ты требуешь чего-нибудь еще?

– Перед смертью ты должен будешь заплатить еще одну цену – высокую цену. Но до тех пор ты много лет будешь отсюда видеть восход солнца над безоблачными днями счастья и восход луны над звездными ночами грез.

– Умру ли я здесь?

– Берегись искать ответа на этот вопрос: человек не вынес бы жизни, если бы ему был известен час его смерти.

Он положил руку мне на плечо, и по моему телу пробежала легкая дрожь.

– Еще раз я явлюсь тебе на этом месте завтра на закате солнца; у тебя есть время все обдумать!

– К чему? Каникулы подходят к концу, и сегодня вечером я должен вернуться к моему ежедневному труду вдали от этих прекрасных мест. Кроме того, я не умею раздумывать. Я согласен и заплачу твою цену, как бы высока она ни была. Но как я куплю этот дом, если мои руки пусты?

– Твои руки пусты, но сильны, твой ум буен, но ясен, твоя воля здорова – тебе это удастся.

– Как же я построю дом? Я ничего не смыслю в архитектуре.

– Я помогу тебе. Какой стиль хотел бы ты избрать? Почему бы не готический? Мне нравится готика с ее приглушенным светом и мистической таинственностью.

– Я найду собственный стиль, такой, что даже ты не сможешь подобрать ему названия. Средневековый полумрак мне не нужен! Мой дом должен быть открыт для ветра и солнца и для голоса моря, как греческий храм. И свет, свет, свет повсюду!

– Берегись света! Берегись света! Излишек света вреден для смертных глаз!

– Я хочу, чтобы колонны из бесценного мрамора поддерживали лоджии и арки, чтобы сад был полон прекрасных обломков ушедших веков, чтобы часовня стала библиотекой, полной монастырской тишины, где колокола гармонично звонили бы «Аве Мария» в конце каждого счастливого дня.

– Я не люблю колоколов.

– А здесь, где мы стоим, где у наших ног прекрасный остров встает из моря, точно сфинкс, здесь должен лежать гранитный сфинкс из страны фараонов. Но где я все это найду?

– Ты стоишь там, где была одна из вилл Тиберия. Бесценные сокровища далеких времен погребены под виноградником, под часовней, под домом. Ноги старого императора ступали по разноцветным мраморным плитам, которые старый крестьянин на твоих глазах выбрасывал за стены сада. Погубленные фрески с танцующими фавнами и вакханками в венках украшали стены его дворца. Посмотри, – тут он указал на прозрачные морские глубины в тысяче футов под нами. – Разве тебе не рассказывал в школе твой Тацит, что при вести о смерти императора его дворцы были сброшены в море?

Я хотел сразу прыгнуть в пропасть и нырнуть в море в поисках колонн.

– В такой поспешности нет смысла, – сказал он, смеясь. – Вот уже две тысячи лет, как кораллы одевают их своей паутиной, а волны зарывают их в песок все глубже и глубже – они подождут, пока не придет твое время.

– А сфинкс? Где я найду сфинкса?

– На пустынной равнине, вдали от современной жизни, некогда стояла гордая вилла другого императора. Он привез сфинкса с берегов Нила, чтобы украсить свой сад. От дворца осталась только груда развалин. Но глубоко во тьме земли еще лежит сфинкс. Ищи – и ты его найдешь! Ты едва не поплатишься за это жизнью, но доставишь его сюда.

– По-видимому, ты знаешь будущее так же хорошо, как и прошлое.

– Прошлое и будущее для меня одно и то же. Я знаю всё.

– Я не завидую твоему знанию.

– Твои слова старше твоих лет. Где ты их узнал?

– На этом острове, сегодня. Ибо я узнал, что здешние приветливые люди, которые не умеют ни читать, ни писать, гораздо счастливее меня, хотя я с детства напрягаю глаза, чтобы получить знания. Как и ты, судя по тому, что ты говорил. Ты великий эрудит, ты знаешь Тацита наизусть.

– Я – философ.

– Ты хорошо знаешь латынь?

– Я доктор богословия Иенского университета.

– Ах, вот почему мне казалось, что я слышу легкий немецкий акцент в твоей речи. Ты знаешь Германию?

– Еще бы! – усмехнулся он.

Я внимательно поглядел на него. Он держался и говорил как джентльмен, а теперь я заметил шпагу под красным плащом, и что-то знакомое почудилось мне в резком голосе.

– Простите, сударь, мне кажется, что мы с вами уже встречались в Ауэрбаховском погребке в Лейпциге. Ведь вас зовут…

Когда я произносил эти слова, церковные колокола Капри зазвонили «Аве Мария». Я повернулся к нему – он исчез.

Латинский квартал. Студенческая комната в «Отель де л’Авенир», повсюду книги – на столах, на стульях, на полу, а на стене выцветшая фотография Капри.

По утрам в палатах Сальпетриер, Отель-Дьё и Ла-Питье перехожу от койки к койке, читаю главу за главой книгу человеческих страданий, написанную кровью и слезами. Днем – в анатомическом театре, в аудиториях Медицинской школы или в лабораториях Института Пастера изумленными глазами наблюдаю под микроскопом тайны невидимого мира, те бесконечно малые существа, от которых зависит жизнь и смерть человека. А потом бессонные ночи в «Отель де л’Авенир», бесценные ночи, отданные тому, чтобы постигнуть факты, узнать классические признаки расстройств и заболеваний, всё то, что было обнаружено и отобрано наблюдателями всех стран мира, – как это необходимо и как мало, чтобы стать врачом!

Работа! Работа! Работа! Летние каникулы, когда пустеют кафе на бульваре Сен-Мишель, Медицинская школа закрывается, аудитории и лаборатории пусты, а клиники заполнены наполовину. Но для людских страданий в больничных палатах каникул нет – и для Смерти тоже. И нет каникул в «Отель де л’Авенир», никаких развлечений, кроме редких прогулок под липами Люксембургского сада или часа отдыха в Луврском музее, полного жадной радости. Ни друзей. Ни собаки. Ни даже любовницы. Богема Анри Мюрже исчезла, но его Мими была жива как никогда – в предобеденный час она, улыбаясь, прогуливалась по бульвару Сен-Мишель под руку почти с каждым студентом и штопала его одежду или стирала белье в его мансарде, пока он готовился к экзамену.

Никакой Мими для меня! Да, мои счастливые товарищи могли себе это позволить – проводить вечера в пустой болтовне за столиками кафе, смеяться, жить, любить. Их живой латинский мозг работал гораздо быстрей моего, и на стене их мансарды не висела выцветшая фотография Капри, чтобы их пришпоривать, их не ждали колонны бесценного мрамора под песком Палаццо ди Маре.

Часто в долгие бессонные ночи, когда я сидел в «Отель де л’Авенир», склонившись над «Заболеваниями нервной системы» Шарко или «Клиникой Отель-Дьё» Труссо, страшная мысль внезапно пронизывала мозг: мастро Винченцо стар, вдруг он умрет, пока я сижу здесь, или продаст кому-нибудь другому домик на скале, хранящий ключ к моему будущему дому. Холодный пот выступал на лбу, и сердце почти останавливалось от ужаса. Я устремлял взгляд на выцветшую фотографию Капри на стене, и мне казалось, что она все более и более тускнеет, расплывается в загадочной и таинственной дымке, пока не оставалось ничего, кроме очертаний саркофага над похороненной мечтой…

Тогда я тер ноющие глаза и снова принимался читать с яростным отчаянием – так скаковую лошадь гонит к цели удар шпор по кровоточащим бокам. Да, это была скачка – скачка ради приза и трофеев. Мои товарищи начали ставить на меня как на фаворита, и даже сам мэтр с головой Цезаря и взором орла принял меня за восходящую звезду – это был единственный известный мне неправильный диагноз, который поставил профессор Шарко, а ведь я много лет внимательно наблюдал за ним, когда он выносил безошибочные суждения в палатах Сальпетриер или в своей приемной на бульваре Сен-Жермен, куда стекались пациенты со всего света. Его ошибка мне дорого обошлась. Она стоила мне сна и – почти – зрения. Но почти ли? Так велика была моя вера в непогрешимость Шарко, который знал о человеческом мозге больше, чем кто-либо другой, что в течение некоторого времени я думал, что он был прав. Подстрекаемый честолюбивым желанием оправдать его предсказание, забывая про усталость, сон и даже голод, я перенапрягал все фибры духа и тела, чтобы любой ценой добиться победы.