Жизнь остается такой, какой была всегда: равнодушной к событиям, безразличной к людским радостям и печалям, безмолвной и загадочной, как сфинкс. Но сцена, на которой разыгрывается эта бесконечная трагедия, постоянно меняется во избежание однообразия. Мир, в котором мы жили вчера, не тот мир, в котором мы живем сегодня. Он неуклонно движется в бесконечности навстречу своей судьбе, как и мы сами. Человек не может дважды искупаться в одной и той же реке, сказал Гераклит. Некоторые из нас ползают на коленях, другие ездят верхом или в автомобиле, третьи обгоняют почтовых голубей на аэропланах. К чему спешить? Все мы неизбежно достигнем конца пути.

Нет, мир, в котором я жил, когда был молод, не похож на мир, в котором я живу теперь, – по крайней мере, так кажется мне. Наверное, со мной согласятся и те, кто прочтет эту книгу о странствиях в поисках прошлых приключений.

Бандиты с восемью убийствами на совести уже не уступят вам свой тюфяк в разрушенной землетрясением Мессине. Под развалинами виллы Нерона в Калабрии уже не прячется подобравшийся для прыжка сфинкс. Бешеные крысы в трущобах холерного Неаполя, которые так меня напугали, уже давно вернулись в безопасность римских клоак. Сегодня можно добраться до Анакапри на автомобиле, достигнуть вершины Юнгфрау на поезде и подняться на Маттерхорн по веревочным лестницам. В Лапландии за вашими санями уже не погонится по замерзшему озеру стая волков, чьи глаза горят во тьме, как раскаленные угли. Старый медведь, преградивший мне путь в глухом ущелье Сульмё, уже давно перебрался в Поля Счастливой Охоты. Через бурный поток, который я переплывал вместе с юной лапландкой Ристин, перекинут теперь железнодорожный мост. Туннель прорезал последний оплот ужасного тролля Стало.

Маленький народец, топот которого я слышал под чумами лапландцев, больше не приносит пищу медведям в берлогах – вот почему теперь в Швеции так мало медведей. Пожалуйста, смейтесь над маленьким народцем сколько хотите – если не боитесь! Но я убежден, что ни у одного человека, прочитавшего эту книгу, не хватит духу утверждать, будто гном, который сидел на столе в Форстугане и осторожно вытягивал цепочку моих часов, вовсе не был настоящим гномом. Нет, это был настоящий гном! Кто еще это мог быть?! Ведь я совершенно ясно разглядел его, когда приподнялся на постели, а сальный огарок замигал и погас. К моему большому удивлению, я слышал, что существуют люди, никогда не видевшие гномов. Их можно только пожалеть. Наверно, у них зрение не в порядке. Дядюшка Ларс Андерс из Форстугана, великан в овчине и деревянных башмаках, давно уже умер, как и милая матушка Керстин, его жена. Но маленький гном, который сидел скрестив ноги на столе в каморке над коровником, еще жив. Ведь умираем только мы, люди.

Я спрыгнул с соррентийской парусной лодки на берег острова. Между перевернутыми лодками играли мальчишки, их обнаженные бронзовые тела мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных фригийских колпаках и чинили сети. Напротив пристани стояли шесть оседланных ослов, их уздечки были украшены букетами цветов, а рядом болтали и напевали шесть девушек с серебряными булавками в черных косах и красными платками на плечах.

Ослика, который должен был отвезти меня наверх, в деревушку Капри, звали Розиной, а девушку – Джойей. Ее блестящие черные глаза сверкали пламенной юностью, ее губы были красны, словно нитка кораллов на ее шее, а крепкие белые зубы между смеющихся губ блестели как жемчуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара. «E’antica, – объяснила Джойя. – Она древняя». Поэтому я спрыгнул с седла и стал неторопливо подниматься по извилистой тропинке в деревню.

Передо мной приплясывала босоногая Джойя, в венке, как молодая вакханка, позади брела, опустив голову, вислоухая старая Розина и о чем-то раздумывала, а ее изящные черные копытца постукивали по камням. Мне же некогда было думать. Моя голова была полна ошеломляющего восторга, мое сердце было полно радости жизни, мир был прекрасен, и мне было восемнадцать лет.

Дорога вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то тут то там маленькие цветы, которых я никогда не видел в Швеции, поднимали из душистой травы прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.

– Как называется этот цветок? – спросил я Джойю.

Она взяла цветок у меня из рук, нежно на него посмотрела и сказала:

– Fiore. Цветок.

– А этот?

Она изучила его с такой же нежностью и сказала:

– Fiore.

– А этот?

– Fiore. Bello! Bello! Красивый.

Она сорвала пучок душистого мирта, но не захотела мне его дать. Она сказала, что это цветы для святого Констанцо, покровителя Капри, который весь из литого серебра и сотворил столько чудес! Сан-Констанцо, bello, bello!

Нам навстречу длинной вереницей шли, неся на головах плитки туфа, девушки, величественные, как кариатиды Эрехтейона. Одна из них с улыбкой протянула мне апельсин. Это была сестра Джойи, и она показалась мне еще красивее. Да, их восемь сестер и братьев здесь, и еще двое – in Paradiso, в раю. Отец в отъезде – добывает кораллы у Barbaria (на североафриканском побережье). Поглядите-ка на красивую нитку кораллов, которую он недавно ей прислал. Che bella collana! Bella, bella!

– И ты сама красива, Джойя. Bella, bella!

– Да, – сказала она.

Я споткнулся о разбитую мраморную колонну Тиберия, древнего императора, который последние одиннадцать лет жизни провел на Капри.

– Тиберий злой, Тиберий с дурным глазом, Тиберий разбойник, – пояснила Джойя и плюнула на мрамор.

– Да, – ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти. – Тиберий злой!

Мы выбрались на большую дорогу и вскоре оказались на площади, где два-три матроса стояли у парапета над морем, два-три сонных каприйца сидели перед остерией дона Антонио, а шесть священников, бешено жестикулируя, что-то оживленно обсуждали на ступенях церкви.

– Moneta! Moneta! Molta moneta, niente moneta! – слышались их голоса. – Деньги! Деньги! Много денег, нет денег!

Джойя побежала поцеловать руку дона Джачинто, который был ее духовным отцом и un vero santo, настоящим святым, хотя по его виду догадаться об этом было трудно. Она ходит к исповеди два раза в месяц. А часто ли хожу я?

– Совсем не хожу.

Какой ужас!

А она расскажет дону Джачинто, что я поцеловал ее в щеку под лимонными деревьями?

– Конечно, нет!

Мы миновали деревню и остановились у Пунта Трагара.

– Я обязательно взберусь на вершину вон той скалы, – сказал я, указывая на самый отвесный из трех утесов, которые сверкали, как аметисты, у наших ног.

Но Джойя заявила, что я не сумею этого сделать. Один рыбак полез было туда за яйцами чаек, но был сброшен в море злым духом, который в образе голубой ящерицы стережет там золотой клад, спрятанный самим Тиберием.

С запада над уютной деревушкой вздымался мрачный силуэт горы Соларо, суровой и неприступной.

– Я хочу сейчас же подняться на эту гору, – сказал я.

Но Джойе эта мысль совсем не понравилась. На вершину ведет лестница в семьсот семьдесят семь ступеней, высеченная в скале самим Тиберием, а на полпути, в темной пещере, живет свирепый оборотень, который сожрал уже нескольких добрых христиан. По лестнице можно подняться в Анакапри, но там живут одни только горцы, gente di montagna – очень плохие люди. Обычно туда не ходят, и она сама там никогда не бывала.

Лучше бы мне подняться к вилле Тиберия…

Нет! У меня на это нет времени. Я должен сейчас же подняться именно на эту гору.

Когда мы вернулись на площадь, позеленевшие колокола старой кампанилы прозвонили полдень, возвещая, что макароны готовы. Может быть, я все-таки сперва пообедаю под большой пальмой пансиона Пагано? Три блюда, вина – сколько хочешь, и всё за одну лиру.