Потерянная, бледная, непривычно растрёпанная и ненакрашенная, бродила по коридорам университета, залам ресторана и улицам города как неприкаянная тень, не отвечая на звонки и сообщения, не замечая ничего вокруг и практически не выпуская из рук книгу.

Эта книга периодически претерпевала метаморфозы. Менялась обложка, название, но суть оставалась неизменной: древнегреческая мифология.

Она оживала перед глазами, въедаясь в сознание, развивая безумие. Нет, Ксюше пока не чудились минотавры вместо прохожих, но всё было гораздо хуже: герои древних сказаний кружили рядом, бесплотные, и более ощутимые, чем все чужие и равнодушные люди вокруг.

Если бы раньше ей кто-нибудь сказал, что такое возможно – она бы только рассмеялась в лицо шутнику. А теперь вот чёртовы мифы не оставляют даже во сне: стоит только прикрыть глаза, и вот она за пару часов проживает пару десятков чужих судеб в ускоренном режиме, окончательно переступая грань разумного.

Вскоре все доступные книги о древнегреческой мифологии были “проглочены”, а ведь не прошло и месяца. Ксюша успела сдать экзамены, порвать с нелюбимым парнем, переехать в общагу, где соседки прозвали её “белобрысое зомби”, сдать сессию, а античная шизофрения всё не отпускала. Даже принимала новые формы: когда закончились книги мифов, Ксюша как-то незаметно перешла на авторскую античную литературу, которая почти вся была на этих мифах основана.

А тем временем оставался последний экзамен, как раз по античной литературе, за два дня до которого Ксюша открыла для себя ещё один античный роман, один из немногих, дошедших в полном объеме – “Метаморфозы” Апулея.

“Вроде как в нём изложено несколько позднейших мифов, которые я ещё не читала... Интересно!” – подумала девушка, вчитываясь в новую для себя историю.

...

- Советую тебе больше тут не появляться. – тряся пористыми щеками, похожими на огромные фрикадельки, и брызгая слюной шипела Марина Александровна, которая в ресторане была «за главную».

- И не собираюсь. – самодовольно фыркнула Ксюша, демонстративно обмахиваясь «веером» из зарплаты, которую ей только чудом удалось выманить.

Её вдруг уволили, не удосужившись объяснить причину. Спорить бесполезно, да и не хотелось тратить нервы попусту – не так уж она любила свою работу, успевшую набить приличных размеров оскомину. А вот попытки обдурить с зарплатой пресекла со скандалом: и так ведь теперь непривычно нищая.

Были, конечно, свои догадки насчёт причин: скорее всего, как-то пытался подгадить богатенький бывший с его уязвленным самолюбием брошенного плейбоя.

Ксюша бросила его неожиданно для самой себя, спустя буквально пару дней после «возвращения». Она совсем не любила его, а его отношение к себе не всегда понимала, оно было больше похоже на жажду безраздельного обладания (что сопровождалось постоянными беспричинными сценами ревности), нежели на какую бы то ни было любовь, но к замужеству, казалось, была готова. Что оставалось? Не возвращаться же к вечно пьяным родителям, которым она вообще не нужна. А чувства – кому они интересны, если жить не на что?

И всё-таки хотелось верить. Хотелось увидеть хотя бы мельком, что где-то есть нечто, стоящее намного выше врождённого человеческого эгоизма, грязи, приземлённых забот, холодного разума и любых целей. Потрясающая первородная сила, способная изменить природу вещей, сила, потребность в которой проросла невидимыми корнями в души.

И она видела. Там. Параллельно с ужасами и странностями того мира, пролетая над маленькими селениями, любопытно заглядывая в окна и мельком наблюдая с высоты, видела, слышала, ощущала эту силу. Незримая, она была повсюду: в улыбке ребёнка, обрадовавшегося кукле, которой папа сделал своими руками, а мама сшила платьице; в тихом шепоте воина, умирающего с именем возлюбленной на устах; в верности женщин, готовых годами ждать возвращения мужей; в двух деревьях, в которые обратили боги старика и старуху, взамен на гостеприимство попросивших только одного – позволить им умереть в один день успеть сказать последнее «прощай». Везде. Даже там, где меньше всего ожидаешь.

Если верить мифам, Любовь – первое, что породил Хаос. Первое, что дал ещё не рождённому миру. А значит, Любовь древнее мира, древнее обмана, древнее жизни и смерти. И справедливости тоже, поэтому законов у Любви нет никаких. Кроме, пожалуй, одного: тот, кто ухватил взглядом хотя бы её тень, никогда не отделается от жажды увидеть её во всей красе.

Как оказалось, не верить, не ждать, не видеть, не чувствовать – проще. Потому что иначе невыносимо пытаться себя перебороть, какими бы не были цели и планы. Вот Ксюша и не пыталась – противно и бессмысленно.

Переехать в старую-престарую общагу, пожить нищим студентом и отказаться от некоторых привычек оказалось не так страшно, как представлялось. Посылать куда подальше бывшего, сначала вполне равнодушно отнесшегося к расставанию, но с чего-то резко поменявшему своё мнение – тоже. Туман дней застилал глаза и уносил куда-то в неизвестность будто на крыльях, которые ей не вернуть.

Наверное, именно это равнодушие к потере хорошо оплачиваемой работы раздражало Марию Александровну так, что на развороте она отчётливо клацанула акульими зубами.

Холодный, прокуренный химотходами заводов воздух, какофония звуков неспящего города приняли в свои объятия девушку, неожиданно почувствовавшую себя свободной от всего настолько, что, казалось, стоит лишь встать на носочки – и оттолкнёшься от земли… увы, это не более чем иллюзия. И всё-таки уже не просто шумная городская ночь подстрекала за каждым углом, а Никта смотрела отовсюду звёздными глазами, полными первозданного мрака. И потускневшие в электрическом свете Плеяды, прекрасные атлантовы дочери. И Селена, скрывшаяся за тучей, едва видная здесь, отсюда.

Скорее всего, в психбольнице нашлось бы много определений состоянию Ксюши, но не этому ей хотелось найти объяснения. И оправдания – тоже не этому.

Присев на заснеженную лавочку в парке, под раскидистым тополем, она думала не о случившемся, не о своём будущем, а о пресловутой силе, Эросе, который, если верить мифам, всё ещё не покинул этот мир и умрёт только вместе с ним. А может и переживёт его.

Снежинки ледяными иглами замирали на ресницах, будто норовя заглянуть в глаза, в которых плескалось сомнение… недоверие… и – как то последнее, оставшееся на дне ларца – надежда.

«Самую большую обиду нанес Аполлону сын Афродиты шутник Эрот, владелец волшебного колчана, в котором есть и золотые стрелы, и черные. – как назло, вспомнился жестокий миф. – Все зависит от настроения божка: захочет – пошлет в сердце девушки золотую стрелу, и она влюбится в первого встреченного ею юношу, а черная стрела вызовет в ее сердце ненависть и страх при слове «любовь». Эрот, решив доказать, что ему наплевать на славу Аполлона, и узнав, что тот не на шутку влюбился в девушку по имени Дафна, послал в ее сердце черную стрелу.

Нимфа Дафна была дочерью речного бога Пенея. Аполлон подошел к ней и сказал: «Я – бог Аполлон, и я люблю тебя». Испугалась Дафна и стремительно побежала прочь. Аполлон пытался догнать ее, но она ускорила бег, а остановившись у ручья, опустилась на колени и воскликнула: «О дорогой отец Пеней! Забери у меня мою красоту, она приносит мне страдания!» В тот же миг она превратилась в прекрасное лавровое дерево. Остановившись перед ним, опечаленный бог сплел себе венок из его молодых ветвей и грустно промолвил: «О моя возлюбленная! О лавр! Пусть листья твои никогда не вянут, как моя любовь к тебе!»

Иначе как детской сказкой не назовёшь, вот только злодей неожиданный: живое воплощение любви. Которая ранит, которая насмехается, шутит и убивает даже бессмертных. Это – любовь?! Или издёвка Хаоса, его первый – и самый жестокий! – плевок ещё нерождённому миру?..

Вспоминалось детство. И ещё много чего… испорченного. Исковерканного не столько наполненностью гнилью, сколько отсутствием чего-то… острейшей нехваткой, то и дело вызывающей душевную асфиксию.