– Я не знаю, сынок, но верую, что он не может себя заставить сделать это.

Вальтеоф покраснел еще сильнее.

– Он сказал когда-то, что не хотел бы иметь во мне врага, и вот прошло слишком много времени, как меня не трогают, и все больше я думаю, что он пощадит меня, но он не оставит мне мои земли, да и я не смогу никогда вернуться к графине.

– Приходи к нам, – спокойно предложил Ульфитцель и удивился, что повторил то, что когда-то сказала ему Эдит.

Вальтеоф едва улыбнулся.

– Я уже послал королю письмо с этой просьбой. Действительно, если он простит меня, мне не останется ничего другого. Я понимаю, почему Кнут Карлсон ушел в монастырь на Линдисфарне. Иногда я представляю, – голос его стал мечтательным, – что я уже в Кройланде, работаю в саду вместе с братом Кулленом, чувствуя, как солнце пригревает спину, и вырываю сорняки. И, устав, пойду петь на службу в церковь, где святой Гутлас будет меня хранить. – Он остановился и снова стал смотреть на свои цепи.

Ульфитцель сказал:

– Я молю Бога день и ночь, чтобы это кончилось. И в то же время подумал, со скрытой болью, что же это за видение – красная линия на горле? Вальтеоф снова поднял глаза.

– Вы видели Мод и Алису? Вальтеоф оторвался от мрачных мыслей.

– На Сретенье. Мод скучает по тебе, но она маленькая и уверена, что ты скоро приедешь. Она весело играет. Что касается Алисы, она еще слишком мала, чтобы что-нибудь понимать.

Вальтеоф замолчал, вспоминая, как обвили его ручки Мод, когда он видел ее в последний раз, но он не должен поддаваться этим чувствам, не должен об этом думать, иначе потеряет спокойствие, которое ему так трудно дается в последние недели.

– А Ричард де Руль? – изменил он тему. – Я не видел его с суда.

– Он посылает тебе привет и просит меня передать, что король приедет сюда на Пасху, и он снова может тебя увидеть. Он не устает просить его о прощении для тебя, – аббат улыбнулся. – Своей настойчивостью он когда-нибудь этого добьется.

– Он хороший друг, – другая мысль пронзила его. – А что Ателаис?

– Я видел ее в Нортгемптоне. Она очень горюет по тебе, я знаю, но со мной она об этом мало говорила. Я спрашивал, не могу ли что-нибудь сделать для нее, но она ответила, что сама о себе позаботится.

– Она странная, дикая девчонка, – сказал Вальтеоф. У него было предположение, что она имеет в виду совсем другое, нежели думает Ульфитцель.

– Я хотел, – он остановился и, поднявшись, начал ходить по маленькой камере. Он мог сделать со своими цепями только три шага вперед, шесть назад и затем снова три вперед. Ульфитцель смотрел на него, слыша звук, который издают цепи, видя следы, которые они оставляют на его ногах. Несправедливость и безжалостность разрывали его сердце.

Он видел, как граф шел от детства к юношеству, как из юноши он стал видным здоровым мужчиной, и наблюдать его в таком положении было невыносимо.

– Эти цепи, – наконец, произнес он, – я поговорю с епископом Валкелином, с королем, если нужно будет…

– Я привык к ним, – сказал Вальтеоф, и затем внезапно взорвался: – Иногда, когда я просыпаюсь по ночам, я не могу понять, где я. Кажется, так недавно я был свободным человеком, управляющим своей землей. Я думал, что король мне друг, и многие другие тоже. Теперь все это прошло, и я здесь, в этом ужасном месте, без вины!

Он и не собирался говорить этого, но их давняя близкая дружба заставила его довериться аббату. Ему он мог поведать о своем животном ужасе перед темнотой, сыростью и убожеством его камеры, и о своей подавленности.

– Мой бедный сын, – сказал ему Ульфитцель, – никто из нас не знает ни дня, ни часа, когда нас посетит несчастье.

Вальтеоф был глубоко тронут. Слова хлынули потоком:

– Всю свою жизнь я любил лес и открытое небо над головой, а теперь, скованный цепями, я могу видеть только маленький треугольник облаков в узенькое окошко. Всегда я мог поехать, куда хочу, а теперь не могу ступить и десяти шагов.

– Сынок, сынок, – повторял аббат, он не мог остановить слез, – только духовная свобода суждена тебе здесь.

– Я знаю. Но трудно смириться с этой полужизнью. Одно дело – смерть в бою. У меня была такая возможность в девятнадцать лет, но я умер бы с честью там, а теперь обесчещенным умру здесь. – Он взглянул на аббата. – Я молюсь о смирении, все время молюсь, и иногда мне кажется, что я обретаю мир, что я прощен за то, что совершил, но затем я вспоминаю Рихолл, Мод, Хакона, других, и мира как не бывало. Тяжело то, что Роджер, виновный, устроен лучше, чем я – безвинный. – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой. – Я стараюсь не думать об этом. Я могу только раскаиваться за свои грехи. Но восстает моя плоть. Она кричит и просит дела, и иногда мне кажется, что я не смогу остаться здесь ни минуты.

Он дал волю своим чувствам первый раз за все эти тяжелые недели. Все его тело, все мускулы требовали движения.

– Мне кажется… Мне кажется, что лучше умереть, чем жить все время в заключении. Вы помните Ансгара? Десять лет он был в тюрьме в Нормандии. Я бы сошел с ума. Сейчас уже, после такого короткого времени, я готов процарапать себе путь наружу. Я хочу света, воздуха и свободы, я хотел бы быть в Рихолле, поехать в лес, навестить свои земли, проехать на лодке вокруг Кройланда, поехать туда, где…

Он схватился за голову, пытаясь остановить рыдания, которые, наконец, прорвались наружу. Ульфитцель тихо сидел, сжав пальцы так, что они побелели. В конце концов, со всем возможным спокойствием он медленно произнес следующие слова, которые упали в темень камеры: – Дорогой сынок, храни в себе память о Боге и Его страданиях, и твои тебе покажутся легкими.

Вальтеоф облокотился о стену в изнеможении, опустошенный своим плачем. Как всегда, Ульфитцель знал, что сказать, чтобы принести мир, как кто-нибудь другой мог бы принести милостыню, и когда тюремщик открыл дверь и вызвал аббата, граф уже был способен преклонить колена за благословением в сравнительно спокойном состоянии.

На следующий день наступило воскресенье – веха недели, когда приезжал Торкель. Они толковали, в основном, о прежних днях, о тех временах, когда королем был Гарольд и Леофвайн часто бывал в Рихолле. Они вспоминали старые шутки и прошлые подвиги, говорили об охотничьих вылазках, вспоминали тот год, когда так разлилась река, что вода достигла дверей дома, то лето, когда Вальтеоф подыскал Борсу подругу, и она произвела прекрасных щенков, весь дом умилялся их шалостям.

Но когда пришел вечер, Вальтеоф вдруг сказал:

– Если Вильгельм меня простит, думаю, я поеду в Кройланд и стану монахом. Сомневаюсь, что для меня есть другой выбор.

Торкель стоял у окна, стараясь вдохнуть свежего воздуха.

– Для такого воина, как ты, лучше было бы быть в чьей-нибудь армии.

– Возможно. Но Вильгельм не позволит мне уехать, я это знаю. Помнишь, Одо сказал, что мое имя могут использовать, как призыв к восстанию. Но никто не сможет это сделать, если я буду за стенами Кройланда.

Торкель тяжело повернулся.

– Возможно, нет, но это смерть при жизни! Не для меня такое, минн хари.

– Я так не считаю, особенно после всего, что случилось, – Вальтеоф посмотрел на приятеля. – А что ты, друг мой? Если я останусь здесь, или меня отправят в Кройланд, что будешь делать ты? Тоже поедешь в Кройланд? – улыбнулся граф.

Торкель ответил:

– Я – поэт и буду им всю жизнь. Я не смогу выбрить тонзуру, но, – он посмотрел своими бледно-голубыми глазами на графа, – пока мы оба живы, я служу тебе и там, где будешь ты, там буду и я. Может быть, Ульфитцель позволит мне гонять лодку вокруг аббатства.

Вальтеоф расхохотался:

– И петь своим пассажирам в придачу. – Его улыбка поблекла. – Мой дорогой друг, теперь я тебе ничего не могу предложить.

– Мне ничего и не нужно.

– А если… если они выполнят приговор? Исландец отвернулся от окна.

– Они не посмеют, – он отвергал такую возможность всем своим существом. – Я не верю, чтобы король сделал это. Уже три месяца прошло со дня суда.