В северных портах во время войны было много продовольственных товаров, поступавших из Америки. Доставлять их на Большую землю было затруднительно, транспорт был занят перевозками военных и других грузов, и эти продтовары скапливались на местах их складирования.

Однажды Вася Сухоткин со спецзаданием прилетел в блокадный Ленинград. Обозрел город с противотанковыми надолбами, город сражающийся, голодающий, и сделал вывод: тут можно поживиться. И принял решение: с помощью спекулянтов почаще организовывать «спецрейсы» в блокадный город и загружать самолет дешевыми на Севере товарами, а эти товары обменивать в Ленинграде на ценные вещи. Таким образом квартира Сухоткина постепенно превращалась в антикварный склад, а сам Сухоткин — в обывателя, мироеда.

Работа на Севере оплачивалась высоко, Сухоткин был всем обеспечен, ни в чем недостатка не испытывал. Спрашивается, зачем он это делал? Видимо, по принципу: «Чем больше есть — тем больше хочется». Слепое приобретательство, которое превращалось в мародерство, губит человека как личность. Это опасная зараза, инфекционная нравственная болезнь, очаги которой сохраняются и поныне в буржуазной психологии, а микробы зачастую поражают людей со слабым иммунитетом, подобных Сухоткину.

В авиаций все на виду, ничего не скроешь. Вскоре преступления Сухоткина разоблачили, он был осужден как мародер на десять лет с конфискацией всего имущества и сослан на место отбывания наказания, след его на неопределенное время затерялся, но преступные действия его получили широкую огласку.

Потерял его след и Борисенко. Но его все время преследовала мысль: зачем Сухоткин так унизил себя, что побудило его к обогащению, мародерству, что он думает сейчас о себе, о своих преступлениях? Волнует ли его мысль: «А что думают о нем его товарищи, его „братья-водичка“?» Следы его затерялись, а в душе Евгения он след оставил. Вернее, не след, а осадок. И чем больше старался он постичь омерзительную сущность поступка своего знакомого, тем больше ценил своих боевых друзей и свое место среди них. И тем больше гордился своими реликвиями блокадного Ленинграда — хрустальной пепельницей и куклой. И где бы он ни бывал, в каких бы условиях ни жил во время войны, неотъемлемыми принадлежностями его быта были пепельница и кукла. На столе стояла пепельница, как память о любимом городе, попавшем в беду, а на постели сидела глазастая кукла — память о любимой дочурке, которая сейчас где-то далеко на Волге, в Аткарске, растет и ждет своего папулю из далекой командировки, с войны…

После посадки на аэродром Мценск Борисенко сразу же отправился в село Сторожевое, где размещался штаб и летный состав полка.

Перед отлетом из Москвы Евгений побывал в Доме пилотов, в котором до войны жили летчики Московского управления, его товарищи и друзья, а сейчас там остались их семьи. Он зашел, чтобы сообщить, что едет в родной полк, где служат мужья и отцы оставшихся семей. Многие жены уже были вдовами, а их дети — сиротами, остальные еще не знали: живы ли их мужья или нет? Передали своим близким приветы, подарки, письма. Письма можно послать и почтой, но такая уж давняя традиция: письмо, переданное из рук в руки, дороже, в нем больше тепла и ласки. Написанные в нем строки дополнялись подробностями очевидца, а это имело для фронтовика, давно не видевшего жену, мать, детей, особое значение. И воспринималось по-иному, и запоминалось надолго.

Предвкушая радость товарищей, Евгений спешил поскорее с ними встретиться. Но… многие письма, приветы пришлось оставить при себе: адресаты не вернулись из боя. Первый, кого встретил Борисенко, был его — старый друг Сергей Фоканов. Евгений был рад встрече и опечален теми известиями, которые от него услышал. Ему вспомнились жены друзей, которые его провожали: Люба Фоканова, Аня Шульгина, Клава Кубышко, Люба Костович, жены Хорпякова, Кириченко, Смирнова и многие другие. С какой теплотой они прощались и как умоляюще просили:

— Женечка, дорогой, сокол ты наш ясный, останься хоть ты жив…

Вспомнил, и слезы навернулись на глаза, но надо идти к командиру полка, доложить о своем прибытии. Постучавшись, он вошел в кабинет А. Е. Голованова. Забинтована голова, руки тоже в бинтах не первой свежести…

— Товарищ, командир! Лейтенант Борисенко прибыл! Здоров и готов выполнить любые задания командования!

— Оно и видно. Даже руку пожать нельзя… Ну, здравствуй, дорогой Евгений Иванович. Хоть таким вернулся, другие… Ну ладно, вот как раз и наш полковой врач. А ну-ка проверьте его готовность.

— Видите ли, — заключил шутливо врач после беглого осмотра, — товарищ Борисенко хотел сказать, что душой он готов к выполнению задания. Ну а тело придется маленько подремонтировать. И уже серьезно добавил: — Открытых ран нет, но пленка на обожженных местах нежная, легко ранимая. Придется поваляться, чтобы можно было штурвал держать. Пока положим в стационар.

И его положили на долечивание. Он не возражал. Главное — дома, в своем родном полку. Душа спокойна. Все треволнения, скитания, терзания совести позади. После санитарной и медицинской обработки он лег в постель и ощутил такой покой во всем теле, что тут же уснул и проспал целые сутки. Врач наказал не будить, пока сам не проснется. А потом его стали навещать друзья, товарищи.

— Что, друзья, не ждали, думали, погиб? — Таким вопросом, улыбаясь, встретил Евгений своих товарищей.

— Сначала думали, а потом, слухом земля полнится, узнали, что жив. Выздоравливай и — снова в бой. Мы еще отомстим врагу за наши первые неудачи!

За время отсутствия в полку произошли некоторые изменения. Полк пополнился новыми экипажами и снова стал полноценной боевой единицей. Летали по-прежнему днем, строем, звеньями и одиночно, экипажам предоставлялось больше инициативы в выполнении заданий в зависимости от обстановки. Но потери были. Господство в воздухе противника давало о себе знать.

Евгению не терпелось поскорее включиться в боевую работу, и, как только появилась возможность держать в руках штурвал, он полетел на боевое задание.

Борисенко получил задание бомбить скопление вражеской боевой техники в районе Ржева и его окрестностей. Полеты производились днем, одиночно. Погода ясная, безоблачная. Высота небольшая. Цель избиралась по усмотрению экипажа: где скопления танков, там и бомбить. Севернее Ржева, недалеко от города, штурман обнаружил много танков и живой силы противника.

— Командир! Вижу танки! Будем бомбить?

— Давай!

Бомбы сброшены залпом. Попадание удачное. И только отбомбились, как уже на развороте их атаковали четыре вражеских истребителя.

Первого атакующего стрелок сбил. Фашист загорелся, оставляя черный дымный шлейф, упал на землю и взорвался. Атака длилась две-три минуты, и фашисты ушли: то ли у них горючее на исходе, то ли им тоже досталось, ко дело свое они сделали. Самолет в пробоинах, оба мотора выведены из строя, благо не загорелись. Штурман и стрелок ранены, приборная доска и фонарь кабины разбиты. Как еще держался в воздухе самолет?! С неработающими моторами самолет шел на снижение, и посадил его летчик у самой линии фронта вблизи заминированного поля. Только выбрался Борисенко, как его предупредили пехотинцы:

— Эй, на самолете, осторожно, поле заминировано!

— Так проводите нас!

— Не можем, не знаем схемы и не имеем миноискателя.

Настаивать было бесполезно, и Борисенко решил сам продолжить путь через минное поле до самых окопов. Он полз ощупью, осторожно исследуя каждое подозрительное место. Времени эта операция заняла много, но все обошлось благополучно, и уже по проторенной тропке с помощью красноармейцев переправил раненых членов экипажа.

Их поместили в тесной землянке — тот же окоп, только с крышей над головой. Появилась медицинская сестра, обработала раны, сделала перевязку. Раны не опасны, но требуют стационарного лечения. Штурман ранен в ногу выше колена и в мякоть руки, стрелок — в плечо, и у него перелом кости руки — сестра наложила примитивные шины.