– Барышня, – воин Аспе открыл дверь и широко улыбнулся, значит, беда в дом не входила. – Спуститься бы вам.

– Я иду, – сказала Мэллит, откладывая тяжелый том. – Кто хочет меня видеть, и меня ли?

– Негоциант с Алата, монсеньор прислал.

– Проэмперадор? – девушка быстро глянула на не знающие смерти цветы. – Но путь маршала Савиньяка далек…

– А его на всё хватает, – засмеялся Аспе. – Так идете?

– Да, – ответила гоганни, переступая порог. К празднику взамен испорченных постелили новые ковры, мягкие и теплые. Мэллит поняла, что забыла надеть туфли, но возвращаться не стала: она в своем доме, и в нем чисто.

– Баронесса Вейзель, – седой и благообразный учтиво наклонил голову, – Проэмперадор Севера и Северо-Запада граф Савиньяк уполномочил меня доставить к Зимнему Излому подарки для вас и вашей подруги девицы Арамона. Господин Герхард готов засвидетельствовать мою благонадежность.

– Этот человек достоин полного доверия, – подтвердил ставший домоправителем. – Сам он из Валмона, но не первый год ведет торговые дела с Алатом.

– Я верю, – сказала Мэллит, потому что надо было что-то сказать. – Пусть начавшийся год принесет вам удачу.

– Благодарю вас, баронесса. – Торговец отступил, позволяя увидеть большой сундук. Обычно на нем сидели стражи, а сейчас стояло два ларца. – Золотистая шкатулка вам, белая – девице Арамона. По настоянию господина Герхарда мне пришлось их открыть.

– Я передам подруге сохраненную в белой радость, – пообещала Мэллит, чувствуя, как горят ее щеки, и присела так, как научилась во дворце. – Не желаете ли стакан подогретого вина?

– Благодарю, сударыня, но господин Герхард уже пригласил меня в «Разгульного чижа».

– Пусть вам сопутствует радость.

Равнодушие могло ранить вестника радости, и Мэллит наклонилась над подарками. Белая шкатулка скрывала сколотую сапфировой брошью голубую шаль, а золотая – сотканную из дарованных осенью красок, и сквозь нее пробивался цветок иммортеля! Он казался живым, но его создали руки золотых дел мастера.

Шаль гоганни развернула уже в своей комнате и вскрикнула от радости, столь сильной, что она породила слезы. Вышитые виноградные листья скрывали переплетенную в золотистый сафьян книгу и небольшой подсвечник – юная куница стояла на задних лапках, держа в передних ждущую огня звезду.

Не утирая глаз, Мэллит отыскала свечу и зажгла ее. День лишь приближался к середине, в окно светило солнце, и язычок пламени был почти не виден, но он горел, жил, обещал. Девушка подошла к зеркалу, и оно отразило счастье.

– Ничтожная Мэллит ошибалась, – сказала гоганни повторенному глубиной огоньку. – У нее есть сердце, и оно бьется для Первородного Лионеля и тех, кто ему дорог.

Подгоняемым Зальмером пушкарям удалось выпустить в гущу наступающих с десяток залпов. Может это и помогало, но китовники своих противников все равно начинали теснить. Пусть медленно, пусть ни прорвать строй пехоты Бруно, ни тем более обратить ее в бегство не выходило, сути происходящего это не меняло. «Ноордкроне» тоже огрызалась до последнего.

– Молодцы, правильно, что контратаковали, – Ворон, очередной раз пройдясь вдоль позиции, вернулся к полюбившемуся ему зарядному ящику. – Когда будешь на Межевых, обязательно сходи на шадские бои, причем на те, что подешевле.

– Куда? – обалдел Руппи, не отрывавший взгляда от вновь превратившейся в подпираемую с двух сторон дверь схватки. – Как?

– Лучше морем, – светским тоном откликнулся Алва, – моряк должен хотя бы раз пройти Астраповыми вратами. Что до боев, то для души шады дерутся без оружия. От торского кулачного боя это отличается тем, что в ход идут еще и ноги. Так вот, дитя мое, бойцы старательные, но посредственные, зачастую ведут себя как дурные зеркала. Машут кулаками, но стоит одному из соперников ударить ногой, второй отвечает тем же… Передай прикрытию – всему – приготовиться к бою, и поговори с господами кавалеристами, а то мне как-то неудобно.

Руппи опять не выдержал и прыснул, хотя смешного было мало. Батарея делала что могла, как и мушкетеры центра и, видимо, Рейфер, но этого явно не хватало. Впрочем, Алва про шадов не зря рассказал: он намекал на что-то очевидное. Посредственность… Фок Ило? По шадской логике, эйнрехтская тварь должна ответить там же и тем же, то есть приволочь артиллерию, а это – время. Если не тянуть, хватит, чтобы объясниться с господами полковниками и вернуться.

Командира его величества Ландхутского рейтарского полка Руппи знал столько же, сколько болтался при Бруно. Старина Раухштейн фельдмаршала боготворил, но штабных застолий чурался и держал сразу две дистанции – по чину и по титулу, не забывая при этом подражать своему кумиру. Затаенной мечтой ландхутца было посрамить вернегеродцев, но участие соперников в сорванном мятеже посрамлением не считалось: полк Раухштейна не успел толком явить ни выучки, ни храбрости, а вернегеродцы, по сути, оказались заложниками своего командира, по милости Руппи, покойного. Сменивший мятежника фок Штайлерхюгель, чаще именуемый просто Штайлером, слыл любимчиком Хеллештерна, задирой и язвой, однако к Руппи был расположен. В том числе и по причине собственной задиристости. Возглавив вернегеродцев, он с восторгом подхватил мяч соперничества и собирался утереть нос теперь уже ландхутцам.

С чего Бруно отдал Алве именно этих вечно готовых к драке петухов, оставалось лишь гадать. Может, первыми пришли на ум, а может, в этом крылся расчет – будут стараться превзойти друг друга и явят чудеса отваги и смекалки. Последнее настораживало, так как подлинного герцога Фельсенбурга Штайлер не мог не видеть хотя бы издали. Нет, в бой с китовниками рейтары пойдут хоть за Леворуким, но репутации Бруно тогда конец, так что лучше обойтись без разоблачений. Как? Да очень просто! Наследник Фельсенбургов проверяет, как выполнен отцовский приказ, и заодно оказывает господам полковникам уважение… Нет, не годится, он сам в таком же чине. Ладно, не оказывает, а демонстрирует добрую волю командующего. Герцог не вызывает командиров к себе, когда подчиненным в любой миг на голову могут посыпаться ядра, а присылает сына. Рейтарского полковника, между прочим, а не какого-нибудь капитанчика из штабных! Пусть ценят и ждут на месте.

Вернегеродцы оказались ближе, и, пожалуй, это было к лучшему. Фельсенбурга на Мороке часовые признали еще издали, и вот оно, полковое знамя с подвешенными к нему вместо положенных кистей фигурками бойцовых петухов. Тоже привилегия.

– Господин полковник, – Руппи поднес руку к шляпе, – я приехал справиться о вашей готовности.

– Хоть сейчас в бой, – фок Штайлерхюгель заговорщически сощурился. – Так батюшке и передайте.

– Так и передам, – пообещал Руппи. – Раз главное вы уже знаете, узнайте и кое-что в придачу. Командующий… предпочитает воевать на морисках, и сейчас при нем зверь впору Леворукому. У вас отличный зильбер…

– Но у Фельсенбургов лучше, – Штайлер со смешком кивнул на прижавшего уши Морока. – И как такие злые кони друг друга не едят?

– Привыкли. – Какая восхитительная правда! – С жеребячества. Простите, мне еще нужно ландхутцев навестить, а это и дальше, и… длиннее.

– Да уж, – подхватил «Храбрец Вернегероде», – там на одни рапорты минут десять уйдет, а ведь старине Раухштейну еще и понять, что от него требуется, надо.

– Я ему скажу, – нашелся Фельсенбург, – что приказ один на два полка, но вы стоите ближе к командующему, так что…

– Так что болван с нас глаз не спустит и попробует обогнать. Ловко придумано!

– Придумать – еще не осуществить. Удачи, полковник!

Минутка восхитительного галопа, и перед грудью Морока вновь возникают рейтары. Нет, их с мориском опознали не хуже, чем у соседей, но – порядок! Тот самый порядок, из-за которого годами не получаешь взысканий, а потом опаздываешь к мятежу или вражескому прорыву.

– Полковник Фельсенбург, – представляется Руппи, – к полковнику фок Раухштейну от командующего. Срочно.