Талиесин глянул в окно, мерцающее зарницами сквозь колышущийся туман, поёжился от утренней сырости и полез обратно под одеяло, но заснуть уже не смог: слишком холодно даже для летнего утра. В Серой Башне предутренние холода были обычным делом, но для эльфа и это было слишком. Он выбрался из-под одеяла, походил по комнате, похлопывая себя по бокам, чтобы разогнать застывшую кровь, но от этого стало только холоднее. Столько неудобств в этом людском мире!
Поразмыслив, Талиесин решил пойти погреться на солнышке. Он осторожно вышел из комнаты, прислушался, заглянув на лестницу. Стояла звенящая тишина. Эльф решил, что те двое наверху ещё спят, что неудивительно, впрочем, учитывая, чем и как долго они вчера занимались. В самых тёмных уголках поблескивали золотистые искры, похожие на роящихся светляков, но стоило протянуть к ним руку — и они рассеивались бесследно.
Эльф вышел на улицу, а там к своему удивлению обнаружил менестреля, который с корзинкой наперевес разбрасывал по двору зёрна для куриц. Те квохтали, суетились прямо у его ног, толкались и кудахтали, ссорясь между собой.
Выглядел Голденхарт так великолепно, что Талиесин был ошеломлён: не думал, что человек — всего лишь человек! — после бессонной ночи и столь возмутительного времяпровождения может выглядеть так свежо. Менестрель был удовлетворен во всех смыслах, и пары часов сна ему вполне хватило, чтобы восстановить силы. Он собрал волосы в косу, чтобы не мешали, затянул их лентой на затылке, закатал рукава рубашки, чтобы не испачкать их, и теперь кормил кур, дабы отвлечь их от гнёзд, где прятались в соломе белые и крапчатые яйца, которыми Голденхарт намеривался позавтракать. Делал он это изысканно, перебирая зёрна в пальцах и высыпая их так, словно это была не пшеница, а жемчуга.
Талиесина он заметил и поворотился в его сторону, выгибая бровь и ожидая, что тот ему скажет. Теперь, когда Голденхарт знал, что эльф для них с Драконом, а вернее, для их отношений, совершенно неопасен, он не возражал, чтобы эльф с ним заговорил и даже готов был поддержать беседу. Талиесин опомнился и в самых цветистых выражениях пожелал юноше доброго утра. Голденхарт ответил не менее изысканной фразой, и разговор можно было считать завязанным, а может, и развязанным.
— Вы так рано встаёте в людском мире, — сообщил Талиесин, осторожно подходя к менестрелю и брезгливо переступая через куриный помёт и прочий сор, которым был засыпан дворик.
— Эмбер спит ещё, — возразил Голденхарт, — а делами по хозяйству лучше с утра заниматься, по холодку.
Было, в самом деле, довольно прохладно.
Менестрель между тем брезгливость эльфа подметил и решил немного отыграться за вчерашнее: и за незваный визит, и за столь фривольное обращение к Дракону по имени. Он, придерживая корзину бедром, перегнулся через стойла, вытащил оттуда веник и совок и перебросил их эльфу. Тот поймал, недоумённо уставился на оба предмета.
— Давай, — скомандовал юноша, — подмети пока двор. Куры за ночь напакостили, ступить негде.
— Что? — поразился Талиесин и с оскорблённым видом протянул: — Чтобы я, эльфийский принц, убирал куриный помёт?! Не пристало особе королевской крови марать руки подобной мерзостью!
— Я же принц и ничего, убираю, — безапелляционно возразил Голденхарт.
Эльф уставился на него во все глаза.
— Что? Не знал? — со смешком спросил менестрель. — Ну да, принц, «особа королевской крови». И давай-ка начистоту: гость ты тут незваный, за стол с нами садился, еду нашу ел, под нашим кровом ночевал и, видимо, ещё планируешь, а в Серой Башне так заведено, что кто не работает, тот не ест. Так что изволь припрятать до лучших времён свои манифесты насчёт благородного происхождения и мети двор.
Талиесин на эту тираду только рот разинул. Прежде всего, конечно, поразило, что Голденхарт — принц. Хотя, если подумать, то вряд ли бы столь влиятельная персона, как Дракон, заинтересовалась особой низкого звания. О драконах Талиесин читал и теперь предположил, что Дракон некогда похитил принца, Голденхарта то бишь, как и было у драконов заведено (вот только почему принца, а не принцессу?), а тот отчего-то умер, может, с тоски по дому (тоже читал, что с людьми такое случается), потому и пришлось Дракону рыскать по свету в поисках воскрешающей магии. Было у этого предположения одно слабое место: менестрель не выглядел, точно по дому тоскует. Да и, памятуя о вчерашнем, стоило усомниться и в том, что похищение имело место. Глядя на менестреля и на то, как он по-хозяйски тут распоряжается, можно было решить, что в башне он по доброй воле обитает и никакого принуждения к чему бы то ни было — в том числе и к тому, что вчера наверху происходило и что невольно эльф подслушал, — не испытывает.
Пришлось Талиесину мести двор — впервые в жизни руки марать! Голденхарт одобрительно кивнул и продолжил кормить кур. Эльфийскому принцу пришлось нелегко: к работе он не был приучен, спина у него немилосердно затекла, а щегольские сапоги запачкались. Но не давать же слабину перед менестрелем? Он глянул на юношу, тот уже накормил кур, набрал полную корзину яиц и теперь вилами перекидывал сено в стойло лошадям. Лошади фыркали, тыкались мордами ему едва ли не в лицо, он только со смехом отмахивался, не обращая внимания ни на мокрые брызги лошадиной слюны на рукавах, ни на застрявшие в волосах травинки-соринки, ни на заляпанные куриным помётом сапоги. Он даже в таком неприглядном виде был прекрасен! Вот уж верно говорят: принц — он и в чём угодно принц.
Покончив с сеном, Голденхарт вытер руки прямо об одежду, присел на плетень и поманил Талиесина присоединиться и передохнуть. Эльф с радостью согласился: он уже совсем уморился. Юноша вытащил припрятанный хлеб, разломил его, вручил половину эльфу, и какое-то время оба помалкивали, занятые едой. Талиесин подивился тому, что хлеб оказался необыкновенно вкусен, а ведь это был всего лишь обычный хлеб, к тому же черствый. Менестрель остатки своего размял в пальцах и посыпал ими землю возле своих ног. Тут же набежали куры, эльф опасливо подобрал ноги.
— Эльфийский камень, значит? — спросил Голденхарт. — Им меня Дракон на ноги поставил?
Талиесин смутился. Теперь, поразмыслив над вчерашними событиями, он понял, что Эмбервинг чего-то от него хотел, иначе не стал бы строить ему такие страшные рожи, но вот чего? Помалкивать насчёт камня? Или насчёт слёз? Скорее всего, слёзы имел в виду. И Талиесин твёрдо решил, что о слезах и полслова не скажет.
— М-да… — неуверенно отозвался он на вопрос менестреля.
Слёзы того, кажется, не интересовали.
— Редкое, должно быть, лекарство, — заметил Голденхарт, вполглаза поглядывая на Талиесина, — никогда о таком не слышал.
— Ещё какое редкое! — радостно подхватил эльф, решивший, что это благодатная тема для разговора и ничуть не опасная. — Он раз в пятьсот лет появляется. Вообще-то камень должен был мне достаться — очередь моя была, — но раз уж Эм… господин Дракон, — исправился тут же он, заметив, как поехала вверх бровь Голденхарта, — так дорого за него заплатил, то ему и досталось.
— А он дорого заплатил? — как бы между прочим спросил менестрель, делая вид, что это ему ничуть не интересно, а на самом деле весь замер в ожидании ответа. Что-то подсказывало ему, что плата должна быть колоссальной, чудовищной.
— Расплатился своими рогами… — начал Талиесин охотно, но тут же осёкся и испуганно прикрыл рот рукой. А стоило ли об этом говорить? Но было уже поздно.
— Рогами?! — воскликнул Голденхарт, вскакивая с плетня и вплетая пальцы в волосы на виске. — Да ведь это же…
Люди, как и эльфы, полагали, что вся колдовская сила драконов в их рогах. Новость о том, что Дракон отдал свои рога за лекарство, а значит, и лишился своих чар, поразила менестреля до глубины души. Поразмыслив о некоторых странностях в поведении Дракона, юноша пришёл к выводу, что Эмбервинг более не может превращаться в дракона, потому и уходит от башни подальше, когда говорит, что собрался на облёт Серой Башни. Он пришёл в ужас, предположив, что, возможно, потеря рогов и другими бедами чревата, только Дракон отмалчивается.
