А потом Эмбервинг зажал рот обеими ладонями и заплакал превращающимися в драгоценные камни слезами. Менестрель никогда на его глазах слёз не видел, а уж о том, чтобы слёзы в алмазы превращались, так вообще только в сказках читал, но точно не драконьи слёзы, а слёзы заколдованных или, наоборот, расколдованных принцесс. Да и с чего вдруг Дракону плакать? Так возрадовался, что выздоровел менестрель? О своих собственных словах насчёт того, что пришло время умирать, Голденхарт не помнил и теперь недоумевал, отчего Дракон так бурно реагирует на его выздоровление от какой-то несчастной простуды.

После, вытерев глаза кулаками, Дракон отнёс менестреля в чердачную комнату и заставил лечь в постель. Вот с этого момента и начались странности в Драконовом поведении.

Во-первых, выпускать юношу из башни он перестал и зорко следил, чтобы тот даже и полшага на улицу не сделал. Поначалу можно было счесть, что Эмбервинг просто хочет, чтобы юноша полностью поправился, прежде чем совершать вылазки по окрестностям. Но дни шли, а запрет Дракон не снимал, и убедить его, что выздоровел давно уже, у менестреля не получалось. Эмбервинг ничего не желал слушать. Это было странно, Голденхарт голову сломал, пытаясь догадаться о причинах, побуждающих Дракона вести себя так. Один раз ему всё же удалось переступить через порог, когда Дракон замешкался возле конюшни, но Эмбервинг тут же запихнул его обратно в башню и даже дверь подпёр. Менестрелю хватило, чтобы заметить: было лето, а ведь он точно помнил, что заболел осенью. Неужто так долго болел? Верно, в беспамятстве пролежал, раз потерял счёт времени.

Второй странностью было, что Дракон перестал к нему прикасаться в известном смысле. Спали они в одной комнате, в одной постели, как и прежде, но Эмбервинг более на юношу внимания не обращал. Вот и начал Голденхарт подумывать, что устал от него Дракон, охладел к нему, а от этих мыслей на душе было неспокойно.

На то были у Дракона причины, но догадки менестреля были так же далеки от истины, как Нордь от Серой Башни. Причиной была найденная в библиотеке летопись, в которой вскользь упоминалось, что люди слишком слабы, чтобы вынести Дракона. Вот и подумалось Эмбервингу: а что, если в недуге юноши как раз он, Дракон, и виноват — «залюбил»? Чувства из него фонтанировали, сдержать их было сложно, но ради благополучия менестреля, единственного настоящего его сокровища, Эмбервинг к тому все силы приложил, не зная, что тем самым только увеличивает тревоги юноши, а стало быть — и здоровье портит: страхи да сомнения никому на пользу не идут!

В общем, менестрель строил предположение за предположением, извёлся весь, но как ни погляди — а всё упиралось в этот странный запрет покидать башню. Голденхарт к тому времени понял, что нахрапом с Драконом не сладить, и притворился, что смирился с вынужденным заключением: выбраться на улицу больше не пытался, даже в окно не выглядывал, всё больше сидел в библиотеке, записывая приходящие на ум строфы и складывая их в песни. Усыпить бдительность Дракона удалось, и Эмбервинг перестал запирать дверь, когда улетал.

К слову, тут и третья странность обнаружилась: прежде Дракон обращался сразу же возле башни, а теперь уходил подальше в поля. «Странно всё это!» — заключил Голденхарт.

И вот, когда Эмбервинг улетел, а по примерным подсчётам вернуться должен был только через несколько часов, — этого времени хватило бы, чтобы быстренько сбегать в деревню и вернуться обратно, выяснив, что скрывает от него Дракон, а в том, что скрывает, юноша не сомневался, — Голденхарт накинул плащ, натянул сапоги и отправился в деревню.

Краем глаза менестрель подметил, что вокруг как-то всё изменилось, но не мог понять, как именно. То ли тропки теперь пролегали иначе, то ли деревья не на своих местах стоят… Крестьяне, что работали на полях, были ему незнакомы, а глядели ему вслед отчего-то с ужасом. Юноша поморщился, подтянул капюшон и отправился прямиком в трактир.

Когда он вошёл, всё стихло, а до этого шум-гам стоял знатный, как и водится в трактирах. Менестрель окинул посетителей взглядом — незнакомые лица, но какой-то холодок в душе появился при взгляде на них: вроде и незнакомые, а всё ж одновременно знакомые, что за напасть? Толстая трактирщица, которая в этот самый момент наливала в кружку из кувшина пенное пиво, вдруг выронила и кружку, и кувшин — вдребезги! А менестрель похолодел, потому что вдруг понял, что не так с посетителями в трактире. Не чужие люди, знакомые, только вот отчего-то постарели все. Голденхарта качнуло, бородач, что сидел за крайним столом, подскочил, ухватил за плечи и усадил на скамью. Юноша с полминуты только дышал и ничего произнести не мог, потом выдавил:

— Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз сюда заходил?

— Десять вёсен минуло, — ответил бородач. А менестрель узнал в нём при ближайшем рассмотрении сына кузнеца, когда в прошлый раз видел — был юнцом безусым.

— Десять?! — выдохнул ошеломлённо Голденхарт.

Трактирщица — да это ведь дочка трактирщика! — вложила ему в руки кружку с пивом, он машинально пригубил, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Что ж, по крайней мере, одной тайной стало меньше: не выпускал его из башни Дракон, чтобы не шокировать, чтобы не знал менестрель, что десять долгих лет проболел! Но это казалось невероятным: неужто целых десять лет пролежал в беспамятстве? А если пролежал, отчего сам не постарел?

— Дракону не говорите, что здесь был, — попросил менестрель напоследок.

Он вернулся в Серую Башню, ломая голову над очевидным противоречием, и пришёл к выводу, что виной тому драконьи чары, которыми Эмбервинг пытался его лечить, разочаровавшись в традиционных средствах. Чары, верно, помогли, да след оставили, вот и перестал менестрель стареть, хотя и десять лет с тех пор минуло. Сам ведь Дракон тоже не старел (заклятье — не в счёт).

В башне менестрель встал перед зеркалом и стал себя разглядывать. Вроде так конкретно ничего не назовёшь, а всё же как-то изменился. То ли во взгляде что-то, то ли вообще в облике… А ещё подметил, что сердце иначе стало биться: плавно так, с переливами, совсем как у самого Дракона. Точно чары виноваты.

Быть может, потому Дракон и сторонится. Вылечить-то вылечил, а вдобавок человеческую сущность из него вытравил. Голденхарт, поразмыслив, решил, что это даже хорошо: раз не стареет, то и с Драконом сможет больше времени провести, чем в людей природой заложено. Вот только нужно разобраться с недомолвками: жить долго, конечно, хорошо, но гораздо лучше жить долго и счастливо.

Разговор Голденхарт начал за ужином, прежде хорошенько к Дракону присмотревшись. Тот вернулся в приподнятом настроении, притащив в башню целую корзину сверкающей чешуёй рыбы, так что ужинали рыбным пирогом, который Эмбервинг собственноручно состряпал. Пирог дышал жаром, рыба вышла рассыпчатой и необыкновенно ароматной: Дракон щедро приправил укропом и прочими травами с огорода.

— Кажется мне в последнее время, что я наскучил тебе, господин Эмбервинг, — сказал Голденхарт.

Эмбервинг так изумился, что выронил вилку:

— Что это за разговоры? Не чужие ведь, что за «господин»?

— Ровно чужие, — возразил менестрель. — Хоть и в одной постели спим, господин Эмбервинг, а будто на разных концах королевства. Если наскучил тебе, так скажи. Обузой не желаю быть, господин Эмбервинг.

— Не называй меня так, — сердито оборвал его Дракон. — Глупости какие! Что бы ты там себе ни надумал, это неправда.

— Тогда почему ко мне не прикасаешься? — прямо спросил Голденхарт, и его лицо чуть вспыхнуло румянцем — смущение, смешанное с обидой.

Смутился и Эмбервинг. Он поставил руку на край стола, постучал пальцами, потом вильнул:

— Выздоровей прежде, слаб ты ещё после болезни.

— Давным-давно выздоровел, — возразил юноша. — И причина вовсе не в этом, ведь так?

Дракон смутился ещё больше, но ответил отрицательно. Голденхарт нахмурился — клещами тянуть, что ли? — и поднялся из-за стола.