Менестрель пробыл в городе пару дней, деньжат немного подзаработал, развлекая тамошнего градоначальника, тот ему ещё и одёжу пожаловал со своего плеча, пару раз только ношеную. Менестрель привередничать не стал, свою в мешок спрятал, а в градоначальниковой путь продолжил: одёжа та была крепкая, из кожи, да мехом подбитая, самое то для северных дорог!

Зима менестреля в дороге застала, а уж зимы тут были — не сравнить с Серой Башней! Намело сугробов, наморозило, выстудило воздух — и меховая накидка не спасает! Менестрель уже второй месяц чах кашлем и насморком, которые никак не проходили, чудом только не обморозился. Тут уж в каждую деревеньку заглядывал, чтобы погреться немного, не разбирая, хорошая таверна или плохая: коли есть очаг — так и хороша таверна!

Хоть сапожник и предостерегал, что народ в этих местах суровый, но менестрелю всё больше любопытные попадались. Странников, как он понял, тут видали нечасто, и всё-то им было интересно: и куда, и откуда, и зачем, и отчего. Даже кормили даром, только бы послушать, что в мире делается, а уж когда менестрель лютню доставал — так вообще всей деревней сбегались слушать.

Много песен за дорогу менестрель успел наслушаться да запомнить, но никакие другие ему в сердце не запали, как эти песни северных деревень! Были они тоскливые больно, но — красивые, дух захватывало!

«Дракону спою, доволен останется», — думал менестрель, запоминая и их. Память у него была под стать драконьей: без малого три сотни помнил наизусть, да ещё столько же в пути выучил!

И эти ему в Нордь идти не советовали. «Король в Норди своенравный, — говорили жители деревень, — традиции свято чтит, а обычаи у них суровые! Что ни день, то кого-нибудь казнят!»

Но менестрель, понятное дело, всё равно пошёл. И на третий месяц зимы, как морозы начали спадать, сменяясь пронзающими насквозь ветрами, дошёл до границ Норди, или Северного королевства. Границы были вполне осязаемы — высокий обледеневший забор, вдоль которого менестрель и побрёл, надеясь отыскать врата в королевство или заставу. Врата обнаружились через три сотни шагов, а в них — два промёрзших до сосулек в усах стражника, которым, впрочем, и мороз был нипочём: лица у них были красные, пышущие здоровьем, позавидуешь!

— Стоять! — гаркнул один из стражников, хотя менестрель и так остановился уже, стражу разглядывая. — Кто такой будешь?

Менестрель шмыгнул носом и сказал, что он менестрель будет, бард то есть, идёт в Нордь, дабы развлечь короля весёлою песней да на житьё-бытье малость от короля за то получить.

— Бардов у нас король любит, — обрадовались стражники, — наших-то не осталось, так теперь с чужой стороны любому гостю рады.

— Отчего же не осталось? — удивился менестрель, а всё больше дивился тому, что его чуть ли не с распростёртыми объятьями встречают и самолично готовы к королю вести (так стражники и объявили).

— Своих-то казнили давно, — беззаботно ответил стражник, давая распоряжение своему товарищу оставаться возле врат, а сам решил вести менестреля в замок короля Норди. — Не любит у нас король, когда лишнее поют. А барды как подопьют, так давай горланить что попало! Вон они, голубчики, — кивнул в сторону стражник, и изумлённый менестрель увидел за стеной частокол, утыканный отрубленными головами, которые мёртвыми глазами всматривались в морозную, зимнюю муть.

Юношу передёрнуло: ну и порядки! Впрочем, на свой счёт он ничуть не волновался: короля он знать не знал, стало быть, и петь про него «лишнее» или «что попало» не мог, а уж среди сотен песен, что он выучил, непременно найдётся та, что придётся по любу даже такому суровому королю! Если уж Дракона ублажил, то человека и подавно сумеет!

И стражник повёл менестреля в замок, и покуда они шли к тронному залу, сопровождение всё росло: набегали придворные, разглядывали, расспрашивали, охали-ахали, подзывали всё новых людей, — так что в тронный зал менестрель явился с порядочной свитой. Не балованы, видно, были здешние придворные развлечениями! Не часто появлялись в замке гости!

Король, в порядочных летах мужчина, но ещё не старик, и королева, в дочери ему годится, но точно не дочерью, а супругой приходится, сидели на двойном троне. Короны, скипетры — всё, как полагается, одежды золотые с алмазами да изумрудами, сияние вокруг — что в драконьей сокровищнице! Менестреля приняли милостиво, речи слушали с нескрываемым интересом, песни — с удовольствием. Юноша даже подумал, что преувеличивают люди, говоря о жестокосердии короля: тот пообещал хорошую награду за песни, коли менестрель вздумает остаться ему служить, и ничуть не рассердился, когда менестрель ответил, что планирует пробыть в замке только пару дней, а потом в обратный путь пуститься.

— Хожу я по свету, песни собираю да перепеваю, — завёл менестрель разговор, за которым и пришёл в Нордь, — немало и ваших, северных, наслушался. Но больше всего мне услышать хочется историю о безымянном драконе. Слыхал я, что в Норди её знают.

Наступила тишина, а вернее, провисло молчание — зловещее молчание! Придворные разом бросили шептаться, потупились, со страхом поглядывая друг на друга и не смея взглянуть на короля. А король побагровел лицом, вскочил с трона, так пережимая скипетр в кулаке, что тот хрустнул даже. Королева как полотно побледнела. Менестрель сам похолодел и побледнел: кажется, не думал, не гадал, а оно самое, «лишнее», и сболтнул, — и уже распрощался со своей головой… Король справился с гневом, перекинул скипетр в другую руку и осведомился (но голос у него стал ледяной, морозный, под стать лютующей зиме):

— Верно ли, что ты, бард, впервые в Норди?

Менестрель ответил согласием.

— Ну так на первый раз прощаю. А коли второй раз о том спросишь — так торчать твоей голове на колу! — сурово сказал король. — Запретная это тема, никто не смеет о том говорить. А кто смел — прахом истлел.

На том аудиенция и кончилась, и менестреля из тронного зала выпроводили, впрочем, сказав, что жить он в замке может сколько угодно, если пожелает, и что покинуть его может в любое время, никто тому препятствий чинить не будет. Юноша к стене привалился, выдохнул с облегчением — на волоске ведь жизнь висела! — но на сердце тяжело стало: ничего-то не узнал, зря только такой путь проделал, а спрашивать — бесполезно, никто и рта не раскроет, указу королевскому повинуясь, да и не заметишь, как головы лишишься. В обратный путь, что ли, подаваться? Вспомнил менестрель Дракона, вспомнил тоску в его глазах и свою ядовитую, выжигающую сердце печаль, и опять вздохнул.

А тут и приметил, что кто-то зовёт его: приоткрылась в стене дверь, крохотная, в три погибели согнуться нужно, чтобы в проём пройти, повеяло оттуда сухими травами, затрепетало тенями от едва теплящейся свечи, и показалась в открывшемся проходе старуха, одетая богато, не хуже придворных, но простоволосая, толстая коса — вокруг головы обмотана, совсем как у сказительницы, что в Серой Башне живёт, но эта постарше будет лет эдак на пятьдесят! Зоркими, рысьими глазами по сторонам зыркнула, свечку повыше подняла и опять менестреля к себе манит.

Менестрелю любопытно стало, он и подошёл, а старуха его за собой в проход втащила, дверь за ними закрылась — точно и не было. Глядит менестрель: лестница, винтовая, крутая, высоко вверх уходит, не видать куда, а старуха проворно по ней взбирается и всё за собой манит. Так, она — вперёд, он — следом, до самого верха и добрались, а там, как в сказке о Спящей царевне, каморка с прялкой, за которую старуха и уселась, веретено подобрала и давай нитку сучить, веретено как заколдованное вертится. Прядёт и молчит.

— Ты, верно, сказать мне что-то хочешь? — нарушил молчание менестрель.

Старуха ему на лавку кивнула, менестрель сел.

— Ты, значит, о безымянном драконе слыхал? — без обиняков спросила старуха; и опять подумалось менестрелю, что похожа она на сказительницу: голос чистый, временем не тронутый. — Расскажи, что слыхал, тогда и я, может, расскажу, что я слыхала.