Чон Вон остановился только через некоторое время, стер слезы краем бинта, отложил технику, откинул одеяло и, не в силах сдержать порыв, поставил новый холст. Стоило только встать перед ним, и сознание прояснилось, внимание обострилось.

Он подготовил краски и смешал палитру, разложил кисти, как хирург — свои инструменты, собрал волосы, надел фартук, помыл руки — почему-то это казалось особенно важным.

Вздохнул.

А потом начал делать то, чему он учил множество раз других людей: вкладывать в картину душу и сердце, делать ее живой.

Когда он закончил, комната осветилась солнечным светом, и даже он, не догадавшийся отыскать часы, понял, что сейчас уже поздний день.

Картина была готова, и он отскочил от нее, довольно вздохнул, поцеловал аккуратные губы, вляпываясь в краску и тут же подправляя это место. Оставил ее сушиться, а сам снял фартук, кое-как оттер мазки и разводы и, почти что не помня себя от усталости, упал в кровать.

Когда он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и более-менее живым, за окном была поздняя ночь.

Чон Вон с трудом сел — жутко болела раненная вчера рука — включил свет, обернулся, чтобы свежим взглядом посмотреть на свое творение, которое ему казалось самым лучшим из всех сделанных им за всю его жизнь.

Улыбка, нервная и дрожащая, замерла на губах, прилипла к ним, когда он скользнул глазами по изображению.

Она смотрела с картины. На миг казалась привычной, той, которую он знал — девушкой с улыбкой.

Мертвой и пустой, как смысл его жизни, улыбкой.