Акутагава впечатлился, но промолчал. На его памяти серьезно у семпая еще никогда не было.

Зато не смолчал Атсуши, возбужденно и быстро заговоривший с Дазаем о чем-то совершенно непонятном на их собственном языке психологов.

Акутагава явно привык к подобному, и только глаза прикрыл со скорбным вздохом. И крепче сжал белую руку партнера, привлекая к себе внимание и безмолвно призывая повременить с подобными разговорами.

Чуя этой парой был… очарован. Акутагава, если знаешь, на что смотреть, выглядел счастливым и умиротворенным. Нашедшим свое место в жизни.

На горле Накаджимы, едва прикрытый волосами, мелькал след засоса. В том, насколько все бурно, когда они тет-а-тет, сомневаться не приходилось.

Чуя только потер плечо — Осаму больно кусался — и завалился головой на коленки Дазая, имитируя незаинтересованность и уход в себя. Только поднималась и опускалась рука, когда надо было взять свой стакан с кофе, чтобы отпить.

Единственная мысль, толкавшаяся в голове, мешавшая думать о чем-то постороннем, была: «Кажется, все на своих местах».

Умиротворение пропитывало воздух и омывало кожу, как волны моря — берег.

Их будущее было очевидно — предложения работы они получали уже сейчас. Их ждали в той взрослой жизни, которая начнется, стоит дипломам лечь в руки.

Острота переходного момента, где были они сейчас, резала как нож, но…

Просыпаясь в кольце чужих рук, ощущая, насколько затекло тело — Чуя не жалел о том, что разгульная жизнь одиночки закончилась и началась какая-то совсем другая, посвященная еще одному лицу.

Чуя вздохнул, поерзал, устраиваясь поудобнее.

Жизнь налаживалась.

========== Часть 2 ==========

В комнате сладко пахло зимним холодком, влагой талого снега и ванильными ароматическими свечами. Дазай, поджигая их, несколько мгновений любовался тем, как темнеет вощеный фитиль, а потом огонек разгорелся и по стенам заметались тени. Заметались, пропали, но воздух словно бы всколыхнулся и принес новые ароматы.

Чуя пах пряным гелем для душа и свежиочищенными мандаринами. Терпкий запах «тропического» геля смешивался с ароматом фруктового масла, а Дазай мог только жадно втягивать в себя этот букет, на самом деле отчаянно желая зарыться носом в рыжие кудри, которые еще недавно были сырыми, и вобрать в себя именно их запах, безотчетно различая и другие, непривычные, неприсущие его телу. Чуя не умел прятать от него действительно важные вещи — вот и сейчас, сладковатый запах смазки тонко вплетался в два других, и если бы они не были заняты подготовкой к почти художественному воплощению своих фантазий… Наверное, Осаму уже бы прекратил аккуратно готовить любимые красные веревки, подгоняя узлы под непривычный рост.

Вино еще не было открыто до конца, но пробку от извлечения отделяли мгновение и пресловутое «почти». Черные бархатные перчатки лежали на краю тумбы, и от одного их вида по телу молодого психолога прокатывалась дрожь. Красные цветы гибискуса остались в стороне, в своей плетеной корзине, лишенные запаха, но Дазай точно знал, что пахнуть гибискусом в комнате сегодня еще будет. Гибискусом и бергамотом. Два ароматических масла стояли уже без пробок, и их сильный аромат робко вползал в комнату, смешиваясь с уже имеющейся симфонией, распаляя в теле уже давно поселившийся под кожей и где-то внутри жар.

Наконец, Чуя подготовил все, что хотел, и, махнув Дазаю рукой, пошел к камере. Красный огонец зажегся в полумраке, как любопытный глаз.

Накахара прошел к кровати и опустился на ее край, подхватывая с тумбы перчатки и привычно надевая их на узкие ладони. Осаму поднял со стула корзину с цветами, передал ее самому желанному мужчине на свете, и, полюбовавшись, как тот усаживается на постели, подобрав ноги, несдержанно качнулся навстречу. Поцелуй под челюсть, в шею, получился быстрым, напористым и чувственным — то, что надо, чтобы Накахара дрогнул. Дрогнул, подался на миг назад, запрокидывая голову, а потом обратно вперед, запуская руки в перчатках в темную шевелюру, пытаясь схватить выскальзывающие лохмы и оттянуть распалившегося на секунды партнера.

— Стой, стой, Даз… А… — Чуя, тяжело дыша, протяжно выдохнул, когда зубы быстро прихватили тонкую кожу на горле. Его грудь с бешено забившимся сердцем быстро вздымалась под рукой, однако Осаму уже послушно отстранился и провел кончиком носа по красиво выступившей напряженной мышце шеи. Губами лаская мягкую кожу, до темных кругов перед глазами он упивался чужим теплом, мягкостью. Дышал горячо, скользил ладонями трепетно, нежно. Шептал:

— Желанный мой. Мучитель. Сладкий… Какой же ты сладкий, мой, Чуя, — и целовал белое плечо, стягивая край рубашки, успевая расстегивать тугие пуговицы и щекотать пальцами под поясом штанов на пояснице. Зная по прерывистому дыханию, которое было подобно трели флейты, о колких мурашках, бегущих вверх по спине, о жаркой истоме и ленивой неге в теле. Зная о бешено бьющемся сердце, о тугой пружине в животе, о огне, сковавшем чресла.

В конце концов, сам он держался ничуть не лучше.

Он толкнул его на постель, влюбленными глазами оглядел рассыпавшиеся по подушке рыжие волосы. Навис, замирая на долгие секунды, прежде чем огладить узкие бедра и в конце пути ладоней, обхватить узкую лодыжку. Наклониться к ней, целуя выпирающую косточку, и пойти вверх, кончиками кистей поднимая штанину, протискивая непослушные пальцы под края брючин, большими пальцами водя по гладкой коже.

Не сдержавшись, Осаму прижался лбом к острому колену, тепло дыша, переживая головокружение и встречая терпеливый взгляд Чуи. Он, в отличие от Дазая, именно сейчас отлично себя контролировал. Это только Осаму с ума сходил, когда доводилось урвать долгую прелюдию. Когда можно было играть, а может и не играя быть тем, кто уподобляясь рабу, склонялся к ногам, обхватывал ладонями стопы, лодыжки, целуя нежную кожу, вылизывая острые косточки щиколоток, сминая непримиримыми пальцами голени, щекоча под коленями. Оглаживая — робко, едва дыша — одними только большими пальцами ладоней внутреннюю сторону бедер. И не сводя жадных сияющих глаз с выразительного холма на штанах, таких тесных, таких узких, так сильно натянувшихся от основания возбужденного члена и до самой головки, поверх которой уже выступило влажно поблескивающее пятнышко смазки…

Проклятые штаны, сколько от них сложностей!

Осаму стянул их, стащил, эти узкие именно сверху брюки, ни разу толком и не дернув, с бьющимся в горле сердцем следя за неспешным обнажением, пока штаны не свалились возле кровати, бесполезные и ненужные ни одному из тех, кто устроились на кровати. Облизал пересохшие губы. И робко потянулся потрогать кружево. Черт знает, где Чуя взял такие трусики, но то, как неприлично они обтянули крупные яички, прижали к телу и наверняка терли швом между…

Бедра опалило огнем. Осаму едва вспомнил, как дышать, а Чуя дразняще улыбался, приподнимаясь, картинно сбрасывая короткий пиджак, оглаживая грудь в белой рубашке и расстегивая пуговицы. Разворачивая, показывая себя. Этакое угощение, сладкий подарок в честь большого праздника.

В паху туго стянуло, Осаму стиснул зубы и свел бедра, с трудом втягивая воздух и ощущая, как печет лицо. Он едва не кончил от одного вида такого желанного, такого любимого Чуи. Его хватило только робко огладить кромку ягодиц, да запустить кончик пальца прямо под кружево. Как он и думал — оно туго впивалось в кожу, не оставляя надежды на безболезненность ношения.

Больше всего на свете Осаму хотел сейчас, чтобы Чуя лег поудобнее, пошире развел ноги и…

Когда со всем, кроме белья было покончено, Дазай любимой красной веревкой привязал покрытые россыпью родинок и веснушек руки к спинке кровати. Камера сделала несколько снимков — цветы, веревки, руки, темные ореолы сосков, родинки на спине и на плечах, нежный изгиб шеи, вызывающая округлость прикрытых кружевом ягодиц… Последнее, впрочем, он заснял на память. У него стояло так, что за сохранность незапланированного стаффа он поручиться уже и не мог, и не желал.