От неловкости он, что ли? Что-то раньше она ни разу не подмечала, чтобы Рус благоволил к долбоёбу Тонику.
— Пусть сядет, — подтвердил и Санёк, откидываясь на спинку дивана. — Прикольно же, — хмыкнул он, весело глянув на подскочившую на диване Сидорову. — Когда я ещё в такое место попаду.
— Тоже мне, Николай Дроздов в поисках естественного ареала обитания дроздов, — буркнула та, нехотя отодвигаясь в сторону.
— Может, у него скрытый потенциал? — ангельским голосом предположил Тоник, присаживаясь на край дивана и осторожно скосив любопытные лукавые глаза, как приблудный кошак, подкравшийся, чтобы стырить огрызок колбасы.
— Куды с добром, — покачал головой Санёк. Он снова не обиделся и не возмутился. Похоже, ему и вправду было здесь интересно!
Сидорова потихоньку взяла Руса за руку. Провела пальцем по узкой ладони, успокаивая, встретилась взглядом, прерывисто вздохнула.
Если Санёк примет Руса как есть, это будет чудом. Но он же всегда всё про Сидорову понимал. Лучше всех знал её. Никогда не осуждал. Всегда защищал.
Что он мог думать о Русе с его рубцами на щеке, усталым взглядом исподлобья и настороженной усмешкой? Что шибанутая Сидорова, коза и пианистка, связалась с такой же шибанутой девкой?
— Нет! — отчаянно выпалила она вслух и опомнилась, поняв, что все они на неё смотрят. — То есть и правда, принеси выпить, Рус. Пожалуйста.
Мелкая ночь — символ беды,
Мне предлагают вина, я прошу воды,
Меня тошнит от кофе и тошнит от вина,
Я так хотел быть рядом с тобой,
Но если это номер, то номер глухой,
Уже темно, и я буду ничьим до утра.
Три сигареты, измученный мозг,
Это всё, это последний порог,
За которым ещё девяносто ступней вверх,
Двери трамвая откроются мне,
Как в слепом гипнотическом сне,
Из всех видов сумасшествия я выбираю смех.
У объёмности стены — дым сигарет,
Я ухожу в туннель, чтобы увидеть свет.
*
— Так тётя Таня в курсе? — негромко спросил Санёк у Сидоровой, когда через пару часов они все вместе вывалились из набитого битком клуба и теперь неторопливо шагали по ночной набережной, под бетоном которой мерно плескалось море. Тоник, конечно же, увязался за ними и теперь брёл нога за ногу, независимо посвистывая и исподтишка посматривая на Санька.
— И как ей такое? — продолжал допытываться тот, глянув на Руса, державшего Сидорову за руку.
— Такое — это как раз про меня, — хохотнул тот почти беспечно. — Такое-сякое. Сбежало из дворца. Расстроило отца.
Сидорова нахмурилась.
— Пережила и даже не прокляла, — пожала она плечами — тоже почти беспечно.
— А сама ты как? — Санёк испытующе глядел на неё в упор, без своей обычной смешливости.
— Мне хорошо, — не раздумывая, ответила Сидорова чистую правду.
Она могла бы сказать, что счастлива. Что нашла своего человека, с которым хочет прожить всю жизнь… но из какого-то глупого суеверия промолчала. Зачем-то запрокинула голову вверх, к южным огромным звёздам — таким огромным, что они казались лохматыми, сверкали и дрожали, как лунная дорожка на морской глади, похожей на разлитую тушь. Из окон проезжавших вдоль набережной машин вырывалась громкая залихватская музыка.
— Чёрные глаза — обнимаю, умираю, чёрные глаза, только о тебе мечтаю, чёрные глаза…
— Притча одна есть, — вдруг проговорил Рус звенящим голосом, крепко сжав локоть Сидоровой. — Древняя китайская, может, знаешь. Пришли однажды к мудрецу Сунь-Хер-Вчаю его подросшие дети…
— Чего-о? — перебил его Тоник и громко прыснул. — Да ты гонишь!
Рус терпеливо переждал, когда тот отсмеётся, и продолжал неторопливо, как ни в чём не бывало:
— Дети поведали ему, что желают странного. Дочь сказала, что не собирается выходить замуж и рожать детей, а хочет жить как мужчина, зарабатывать деньги, делать карьеру и любить женщин. А сын сказал, что не собирается жениться и заботиться о семье, а хочет стать актёром, играть на сцене, одеваться в женские платья и принимать любовь мужчин. Сунь-Хер-Вчай сильно опечалился и загоревал, но он же был мудрец. Он подумал — это же мои дети, я люблю их такими, каковы они есть. У каждого в жизни свой путь, и они сами его выбрали. И не стал им перечить.
Тоник снова напряжённо и коротко рассмеялся. Теперь он шёл позади Санька, вплотную к нему. Его накрашенные глаза в тени ресниц казались очень тёмными на бледном лице.
— Прошло десять лет, — продолжал Рус — всё так же нараспев, будто в самом деле какую-то детскую сказку им рассказывал. — И судьбы детей Сунь-Хер-Вчая круто изменились. Дочь его уехала в большой город, чтобы делать карьеру, доказывать всем, какая она сильная, и любить женщин, подобно мужчине. Она осталась бездетной, как и намеревалась. Но однажды, расставшись с очередной любовницей, она поняла, насколько пуста и холодна её жизнь, и покончила с собой. А сын… сын мудреца стал актёром, носил женские платья, красил и сурьмил своё луноподобное лицо, пил сакэ и предавался утехам с мужчинами. И вот он заболел дурной болезнью, от которой всё его прекрасное тело покрылось вонючими язвами. Никто не смог его вылечить, и он умер в страшных мучениях. Сунь-Хер-Вчай остался на склоне своих лет совсем один.
— И некому было подать ему стакан воды, — сердито выпалила Сидорова. Раньше она не слышала от Руса ничего подобного, и её покоробил этот почти беззаботный рассказ. Эта дурацкая притча!
«Осталась бездетной… Расставшись с очередной любовницей…» Ей захотелось дёрнуть Руса за руку изо всех сил, но она сдержалась.
— Блядь, — выдохнул сзади Тоник, тоже явно ошеломлённый. — Ну ни хера ж себе ты загнул… Только у китаёз не сакэ вовсе. Я забыл, как у них такое пойло называется.
— Байцзю, — хмыкнул Санёк. — Крепче водки зараза.
— Тогда Сунь-Хер-Вчай пошёл к своему другу, военачальнику Вынь-Су-Химу, — продолжал Рус, не слушая их. — Во дворе у него играли семеро внуков, крича и бегая друг за другом, гоняя тряпочный мяч и запуская в небо бумажного змея. А сам он качал на коленях восьмого внука и тихо улыбался в свою седую бороду. И воскликнул тогда бедный Сунь-Хер-Вчай, с невольной завистью взирая на эту картину: «Я вижу, что ты счастлив со своими детьми и внуками, друг мой, и я несказанно рад за тебя, но скажи мне правду — разве твои дети никогда не приходили к тебе и не желали странного?». «Приходили, а как же, — спокойно ответил ему Вынь-Су-Хим, — но я…»
— Применил старинную восточную практику, — подал голос внимательно слушавший Санёк, вышагивая рядом. — Называется «Уеби-Лопатой». И помогло.
— Точно, — кивнул Рус, едва заметно ухмыльнувшись. — Угадал.
Тоник остановился и захохотал во всё горло, едва выдавив сквозь смех:
— Дабл блядь!
Сидорова кое-как растянула губы в вымученной улыбке и тоже остановилась.
Все встали как вкопанные, обнаружив, что находятся возле витого мостика, ведущего к сувенирным ларькам и будочке с попкорном, от которой пахло приторно и вкусно.
— Но ведь никому из вас это не помогло, — произнёс Санёк очень серьёзно. — Те детки, ну, этого Вынь-Су-Хима, получается, просто маялись хуйнёй. А вы, чуваки? Я правда хочу знать. Из-за тебя, Ань.
Он редко звал Сидорову по имени.
— Спасибо, — быстро пробормотала она, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. Чувствуя, как крепче сжимают её локоть горячие пальцы Руса.
— Мне точно не помогло, — тяжело усмехнулся Рус. — Значит, я хуйнёй не маюсь?
Санёк покусал губу, покосившись на Сидорову, и, видимо, решившись наконец, отрывисто спросил:
— Это у тебя откуда? Вот это, — он коснулся пальцами собственной скулы.
Рус тоже дотронулся до рубцов у себя под левым глазом, на мгновение выпустив руку Сидоровой.
— Это не от лопаты, не боись, — небрежно вымолвил он. — Это я сам себя, с психу. Давно уже, мелкий был и дурной.
Сидорова прерывисто выдохнула, снова вцепляясь в его ладонь.
— Псих-то откуда взялся, — пробурчал Санёк, присаживаясь на парапет набережной. — От лопаты же, чего там.
