Дженни заметила себя в зеркале. Не думая, поправила волосы и уставилась на свое отражение. Куда подевалась вся твоя молодость? Не знаю, но куда-то подевалась. Моя, по крайней мере, у Дункана, – нет, он все еще молод, то есть молод для своего возраста. Черт бы побрал Гэваллана! Впрочем, нет, Энди – человек неплохой. Я так рада, что он женился во второй раз на такой славной девочке. Морин сумеет держать его в руках, и маленькая Электра тоже. Я так боялась, что он женится на этой своей китайской секретарше. Бррр! Энди хороший, и в Иране было хорошо. Было. Теперь пора уезжать и тратить деньги в свое удовольствие. Определенно. Но как?
Она рассмеялась вслух. Всегда одним и тем же способом, надо полагать.
Дженни аккуратно приоткрыла дверцу духовки, заморгала, когда в лицо ей ударили жар и сытный запах, потом снова ее закрыла.
– Терпеть не могу пирог с говяжьей тушенкой! – раздраженно сказала она себе самой.
Ужин удался на славу, пирог с говяжьей тушенкой подрумянился сверху, как раз как они любили.
– Ты не откроешь вино, Дункан? Оно персидское, к сожалению, но это последняя бутылка. – (Обычно у них имелись приличные запасы французских и персидских вин, но толпа разгромила и сожгла все винные магазины Тегерана, напутствуемая муллами и следующая непреклонному фундаментализму Хомейни: Коран запрещает употребление любых алкогольных напитков.) – Человек на базаре сказал, что по закону теперь ничего нигде не продается, пить официально запрещено даже в западных отелях.
– Это ненадолго, этого люди долго терпеть не станут, как и фундаментализм, – произнес Петтикин. – Они просто не смогут, только не в Персии. Исторически шах всегда был терпим в этом отношении, да и почему бы нет? Почти три тысячи лет Персия славится красотой своих женщин – посмотрите только на Азаде или Шахразаду – и своими виноградниками и вином. А «Рубайят» Омара Хайяма? Разве это не гимн вину, женщине и песне? Да здравствует Персия, говорю я.
– «Персия» звучит гораздо лучше, чем «Иран», Чарли, гораздо экзотичнее, какой эта страна и была, когда мы впервые приехали сюда, гораздо более приятной, – сказала Дженни. На миг ее отвлекла вновь начавшаяся на улицах стрельба, потом она продолжила, чтобы звуком собственного голоса прогнать поднимавшуюся в ней нервную дрожь: – Шахразада говорила, что сами они всегда называли ее Иран или Айран. Похоже, Персией ее называли древние греки, Александр Македонский и всякие такие ребята. Большинство персов были рады, когда Реза-шах объявил, что Персия отныне будет называться Ираном. Спасибо, Дункан, – сказала она, принимая от него бокал вина; она полюбовалась его цветом и улыбнулась мужу.
– Все великолепно, Джен! – Дункан слегка приобнял ее.
Вино с удовольствием смаковали. Как и пирог. Но веселья не было. Слишком уж о многом приходилось задумываться. Внизу с лязгом и грохотом проходили новые танки. Опять стрельба. Зарево над Джалехом разрасталось. Издалека доносился монотонный гул людских толп. Затем, посередине десерта – бисквит с вином под взбитыми сливками, еще одно любимое блюдо Мак-Ивера, – в комнату ввалился Ноггер Лейн, один из их пилотов, в порванной одежде, на лице багровели кровоподтеки. Лейн поддерживал под руку высокую, темноволосую, с темно-карими глазами девушку, явно пребывающую в шоке. Она жалобно бормотала что-то по-итальянски, один рукав ее пальто был почти оторван, вся одежда, руки, лицо, волосы перепачканы грязью, словно она упала в канаву.
– Мы оказались между… между полицией и какой-то толпой ублюдков. – Ноггер говорил так быстро, что слов было почти не разобрать. – Какой-то сукин сын слил бензин у меня из бака, поэтому… но толпа, их там были тысячи, Мак! Только что улица была нормальной, как вдруг все рванули куда-то, а они… толпа, они появились из переулка, и у многих было оружие… и все нараспев скандировали, как заведенные, это свое проклятое «Аллах-у акбар, Аллах-у акбар», просто кровь в жилах стыла… я бы в жизни… потом в ход пошли камни, зажигательные бомбы, слезоточивый газ – все дела, – это когда прибыли полиция и войска. И танки. Я насчитал три штуки, уж думал, эти сволочи сейчас из пушек огонь откроют. Потом кто-то начал стрелять из толпы, тут уж загремело со всех сторон… и тела по всей улице. Мы бросились бегом куда подальше, а тут кучка этих ублюдков нас заметила да как заверещит: «Американский Сатана» – и за нами, загнали нас в угол в проулке. Я им попытался объяснить, что я англичанин, а Паула – итальянка, что мы не… а они напирают, меня окружили, и… и если бы не мулла, здоровенный такой сукин сын с черной бородой и в черной чалме, этот… этот хрен их отозвал, и, господи, что вы думаете, они нас отпустили. А мулла нас проклял и говорит: валите, мол, отсюда…
Ноггеру налили виски, и он сделал большой глоток, стараясь перевести дух; его руки и ноги теперь бесконтрольно тряслись, но он этого совершенно не замечал.
Мак-Ивер, Дженни и Петтикин слушали пилота, пораженные ужасом. Девушка тихо всхлипывала.
– Никогда, никогда еще не был посреди такого кошмара, Чарли, – дрожащим голосом продолжал Ноггер Лейн. – Солдаты все были такими же юнцами, как и те ублюдки в толпе, по виду все перепуганы до полусмерти, слишком уж много на их долю выпадает ночь за ночью, толпа беснуется, кидает камни… Одному солдату бутылка с «коктейлем Молотова» попала прямо в лицо, он и заполыхал весь, визжит сквозь пламя и не… а потом эти ублюдки окружили нас, начали Паулу лапать, все пытались до нее добраться, хватали, одежду вон порвали. Я тут и сам взбеленился, схватил одного – и по роже, я знаю, что достал его хорошо, потому что у него нос в морду вплющился, и если бы не этот мулла…
– Успокойся, приятель, – озабоченно проговорил Петтикин.
Но парень не обратил на него никакого внимания и торопливо продолжал:
– …если бы не этот мулла, который меня от него отодрал, я бы так и молотил кулаками, пока не уделал бы этого сукина сына в труху. Я хотел ему глаза выцарапать, Господь милосердный, я и в самом деле попытался, честно, я бы ему… Господи Исусе, я же в жизни никого не убивал своими руками, никогда и не хотел до сегодняшнего дня, а тут захотел – и убил бы… – Дрожащей рукой он откинул светлые волосы с глаз, голос его теперь звенел, как натянутая струна, и становился все громче. – Эти ублюдки, у них никакого права не было нас трогать, а они хватали Паулу и… и… – Из глаз у него хлынули слезы, рот беззвучно открывался и закрывался, в уголках губ заблестела пена, – и… и… убить… я хотел уби-и-ить…
Петтикин резко подался вперед и наотмашь хлестнул молодого человека по лицу тыльной стороной ладони, опрокинув его на диван, куда он упал, разметав руки. Остальные от неожиданности подскочили на месте, Лейн на мгновение оцепенел, потом выбрался с дивана, вскочил на ноги и бросился на своего обидчика.
– Стоять, Ноггер! – рявкнул Петтикин.
Команда заставила юношу остановиться на ходу. Он тупо уставился на своего более старшего противника, подняв сжатые кулаки.
– Какогочертачегоэтонатебянашло, тымнечертчутьчелюстьнесломал! – в ярости выпалил он, но слезы перестали течь, и взгляд очистился. – А?
– Извини, парень, но ты улетал, терял рассудок, я видел, как такое бы…
– Черта с два! – угрожающе проговорил Лейн.
Самообладание вернулось к нему, но им понадобилось немало времени, чтобы все ему объяснить и успокоить и его, и девушку. Ее звали Паула Джанкани, стюардесса с рейса компании «Алиталия».
– Паула, дорогая, вам лучше остаться на ночь здесь, – сказала Дженни. – На улице уже комендантский час. Вы понимаете?
– Да, понимаю. Да, я говорю по-английски, я ду…
– Пойдемте, я одолжу вам кое-что из вещей. Ноггер, вы расположитесь на диване.
Позже Дженни и Мак-Ивер лежали в постели с открытыми глазами, оба устали, но обоим не спалось. Где-то в ночи продолжали стрелять, откуда-то из темноты доносилось монотонное гудение толпы.
– Хочешь чая, Дункан?
– Хорошая мысль. – Он поднялся вместе с ней. – О черт, совсем забыл! – Он подошел к бюро и отыскал в нем маленькую коробку, неопрятно обернутую в подарочную бумагу. – С годовщиной тебя! Тут не бог весть что, просто браслет, который я купил на базаре.
