В разных странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на улыбе — вот-вот ласковое слово скажет:

— Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль рассыпались, а нитка моя, может, и посейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. С пелёнок его знала, потому в родстве мы да и по суседству. Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом, с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку о мастере даю — о Василье Федорыче Торокине.

Так-то, милачок! Работа — она штука долговекая. Человек умрёт, а дело его останется. Вот ты и смекай, как жить-то.

ВАСИНА ГОРА

Ровным-то местом мы тут не больно богаты. Все у нас ложок да гора, гора да ложок. Не объедешь их, не обойдёшь. Гора, конечно, не в одну меру. Иную никто и в примету не возьмёт, а другую не то что свои, здешние, а дальние знают. На слуху она, на славе.

Одна такая гора у нашего завода пришлась. Сперва с вёрсту такой тянигуж, что и крепкая лошадка вся в мыле идёт, хоть и без возу. А дальше ещё взлобышек самого крутого подъёму, вроде гребешка. Приметная горочка! Раз пройдёшь либо проедешь, надолго запомнишь и другим сказывать станешь.

По самому гребешку проходила грань: кончался наш заводский выгон, начиналась казённая лесная дача. Тут, ясное дело, загородка была поставлена и проездные ворота имелись. Только эти ворота — одна видимость. По старому трактовому положению их и на минуту запереть нельзя. Железных дорог, видишь, в ту пору по здешним местам не было, и по главному тракту на Сибирь шли и ехали, можно сказать, без передышки, днем и ночью. Для скотины эта сторона была самая опасная. От загородки сразу шёл густой вековой ельник — вовсе глухое место. Какая коровёнка либо овечка проберётся, — та и с концом. Скаты горы не зря волчьими падями звались. Зимами люди мимо них с оглядкой ходили, даром что рядом тракт гудел.

Сторожить в таком месте не всякому доверишь. Надёжного человека подыскать требуется. Наши общественники долго такого искали. Ну, нашли-таки. Из служилых был. Васильем звали, а как по отчеству да по прозванью, — того не ведаю. Из здешних родом. С молодых годов на военную службу его взяли, да он скоро отвоевался: пришёл домой на деревяшке. Ядром, сказывали, по колено ногу отшибло ему.

Близких родных у него, видно, не осталось. Своей семьи не завёл. Так и жил бобылем в своей избушке, а она как раз в той же стороне стояла, где и гора. Пенсион солдатский по старому положению в копейках на год считался, на хлеб не хватало, а кормиться чем-то надо. Василий и приспособил себе, по-здешнему говоря, сидячее ремесло: чеботарил по малости, хомуты поправлял, корзинки на продажу плёл, ко кроснам разную мелочь изготовлял. Работа всё-таки копеечная, не разживёшься от неё. Василий хоть и не жаловался на своё житьё, а все видели — бьётся мужик, а еды да питья — ржаной кусок да белесый квасок, что чиквасом зовут. Тогда общественники и говорят:

— Вот что, Василий! Чем тебе дома сидеть, — переходи в избушку при проездных воротах на горе. Приплачивать будем за караул.

— Это, — отвечает, — и мне бы подходило, да деревяга моя мешает. Не больно способно на ней корову, скажем, отогнать либо за телятами бегать. Вот если какого подручного из парнишек ставить будете, тогда дело другое. Почему миру не послужить. Это уж будьте в надежде.

Общественники на это согласились, и вскоре служивый перебрался в избушку при проездных воротах на горе. Избушка, понятно, маленькая, полевая, да много ли бобылю надо: печурку, чтоб похлёбку либо кашу сварить, нары для спанья да место под окошком, где чеботарскую седулку поставить. Василий и прижился тут, а он из долговеких оказался. Люди помоложе его поумирали, а он всё сидит да сидит на своей горке. Сперва его, как помоложе был, дядей Васей звали, потом дедушкой Василием, и за горой его имя укрепилось. Не одни заводские, а чужедальние, кому часто приходилось ездить либо с обозами ходить по Сибирскому тракту, знали Васину гору. Многие проезжающие знали и самого старика. Иной раз покупали у него корзинки да подшучивали:

— Ты бы, дед, хоть по вершку в год гору снимал, легче бы стало.

Дед на это загадкой отвечал:

— Не такая это гора, чтобы её снимать. Она человеку на пользу. Наращивать такую гору надо, а не снимать.

Проезжающие спрашивают, почему так, а дед Василий эти разговоры отводит:

— Вот дальше поедешь, дела у тебя в дороге не больно много, ты и подумай над моим словом.

Подручных ребятишек перебывало у деда Васи множество. Сначала ставили больше из сирот, какого-нибудь парнишку-десятилетка. Он и ходил при этом деле год либо два, пока для другой работы не подрастет. А ведь годы-то наши, как вешний ручей с горы, бегут, крутятся, глазом за ними не уследишь. Через десяток годов, глядишь, первый подручный своей семьей обзавелся, а через другой десяток — у него свой парнишка в подручные к деду Василию поспел. Так и накопилось в нашем заводе выучеников Васиной горы не один десяток. Разных, понятно, лет. Одни — еще совсем молодые, другие — в полной поре, а были и такие, что уж до седины дотянулись, а примета у всех одна: на работу не боязливы и в трудном случае руками не разводят. Да ещё заметка была, что эти люди стараются своих ребятишек тоже деду Васе на выучку отдать. И не от сиротства либо недостатков каких, а при полной хозяйственности. Случалось, перекорялись даже из-за этого: моя, дескать, очередь, а твой парнишка годик-два подождать может.

Заводские любопытствовали, в чем тут штука: почему раньше сирот на такое дело подыскивали да наряжали, а теперь отцы спорят, кому очередь своего парнишку отдавать? Не пряниками же дед Вася своих подручных кормит. Выученики Васиной горы не таились. В досужий час любили рассказывать, как они в подручных у деда Василия ходили и чему там научились. Всяк говорил своим словом, а на одно выходило.

Место у проездных дорог на горе хлопотливо было. И за скотом смотри, и за обозниками доглядывай: на большой дороге, известно, без баловства не проходит. Иной обозник где-нибудь на выезде из завода прихватит барашка, а то и теленка, и ведет его потихоньку за возом. Забивать, конечно, опасались, потому как в таком разе, если поймают, до смертоубийства дойти может. Наши ведь тоже на большой дороге выросли, им обозников таких щадить не доводилось. С живым бараном либо теленком куда легче, — всегда отговориться можно. Привязался, отогнать не можем. Хлебушко, видно, учуял, вот и тянется за возом. И то сказать: коли успели увести, так сильно-то наши и не вязались. Поругаются только да погрозят вдогонку, а караулу один наказ: посматривай!

Все-таки, сколь ни беспокойно было при проездных воротах, досуг тоже бывал. Старик в такие часы за работой сидел, а мальчонке что делать? Отлучаться в лес либо еще куда на сторону старик не дозволял. Известно, солдатская косточка, приучен к службе. С караула разве можно? Строго на этот счет у него было. Парнишке, значит, в такие досужие часы одна забава — на прохожих да проезжих поглядеть. А тракт в этом месте как по линейке вытянулся. С вершины в ту и другую стороны далеко видно, — кто поднимается, кто спускается. Поглядит этак, поглядит парнишка, потом у деда спрашивает:

— Дедо, почему люди на горе оглядываются и дальше по-разному идут?

Старик поглядит усмешливо да и скажет:

— Рассказывай по порядку. Не уразумел я, о чем речь.

Парнишка и начнет выкладывать: