— Многие, — говорит, — золото ищут, а ни у кого настоящего- понятия нет. В старых списках про это во всей тонкости показано. Владеет золотом престрашный змей, а зовут его Дайко. Кто у этого Дайка золотую шапку с головы собьёт, тот и будет золоту хозяин.

Глафира сперва не верит, посмеивается:

— Журавли-то с которого боку тут пришлись?

— Журавель, — отвечает, — в том деле большую силу имеет. В ту самую ночь, как журавли прилетят, змей Дайко ослабу в своей силе даёт. Тогда и глуши его тайным словом.

Глафира и давай спрашивать, что за тайное слово, коим змея глушат, и как до того змея добраться. У Звонца, конечно, на всё ответ готов.

— Надо, — объясняет, — в потаенном месте яму вырыть поглубже да в ней и дожидаться, когда журавли закурлыкают. Змей Дайко, как услышит журавлей, поползёт из земли их послушать. Весна, видишь, он и разнежится тоже. Приоденется для такого случаю. На голове большущий комок золота, вроде шапки али, скажем, венца, а по тулову опояски золотые, с каменьями. Под землёй Дайко ходит как рыба в воде, только через яму ему всё же поближе. Он тут и высунет голову. Человек, который в яме сидит, должен тут сказать самым тихим голосом:

«Подай-ко, Дайко, свой золотой венец да опояски!»

От того тихого слова змей Дайко очумеет, голову маленько сбочит, будто слушает да разобрать не может. Тут и хватай у него с головы золотой комок. Коли успеешь, ничего худого тебе змей не сделает, потому с шапкой силу потеряет и станет камень камнем, хоть кайлой долби. А коли оплошаешь да змей на тебя поглядит, сам камнем станешь.

Глафира посомневалась:

— Такое дело и удалому по грудки, а тебе выше головы.

Ну, Звонец недаром так назывался. Оболтал-таки жену, поверила, а про себя думает: заставлю испытать на деле. Вот и начала донимать Вавилу, чтоб поскорее яму в потаенном месте сготовил. Тот стал отговорки всякие придумывать: «время не подошло, земля не оттаяла».

Только Глафира не отступает, за ворот взяла:

— Пойдём выбирать место!

Вавило ещё отговорку нашёл: днём нельзя — скитники увидят, а ночами какая работа в эту пору, коли волков сила.

Глафира своё твердит:

— Огонь на что? Разведёшь — не подступят волки.

Добилась-таки. Пришлось Звонцу собираться. Кайлы, конечно, у него не было заведено, так он топор-тупицу взял. Ну, ломок да лопату тоже. Собирается так, а про себя думает: «Отсижусь у соседей либо у скитников, утречком пораньше прибегу». Жена своё в голове переводит: «Что-то мой муженек волков боится, а об огне у него и думушки нет. Сфальшивить, видно, хочет».

Подумала так и говорит:

— Сама с тобой пойду.

Звонец давай отговаривать:

— Не пригоже такое женскому полу. Небывалое дело.

Глафира упёрлась:

— Мало ли чего не бывало, да стало.

Так и не мог Звонец отбиться, пошла с ним Глафира. Полный горшок углей из загнетки нагребла.

Звонец злится, конечно, да хитрости придумывает:

«Коли на то пошло, заведу её подальше. Ноги по снегу-то наломает, другой раз не увяжется».

И скитников тоже побаивается, как бы они не узнали, что он тоже золото искать придумал. Вот, значит, идут да идут. Глафира женщина в силе — что ей? А Звонец притомился, язык высунул. Подбодрило, как волков услышал. Ноги сами на утёк пошли, да жена ухватила.

— Что ты, — говорит, — дурак такой, а ещё мужиком считаешься! Неуж не слыхал, коли кругом волки завыли, одно спасенье — разводи огонь.

Так и сделали. Остановились на полянке и скоро развели костёр. У Звонца зуб на зуб не попадает, а Глафира распоряжается:

— Выбирай место.

— Это, — отвечает, — самое подходящее.

— Коли так, начинай бить яму.

Звонцу что делать? Принялся, а земля мёрзлая, и руки непривычные. Видит Глафира, толку не выходит, занялась сама. Сразу смекнула, как костром работе помогать. Пошло дело. Глафира работает, а Вавило на волков оглядывается. К утру волчишки затихли, поразбежались видно, и Звонец с Глафирой домой пошли.

С неделю ли, больше Глафира этак-то своего мужика в лес таскала. Напринимался он страху. Ну всё-таки ямку вырыл. Мало-мальскую, конечно. На том месте она пришлась, где вот старый Берёзовский рудник теперь показывают.

Как к весне подвигаться стало, Глафира и потянула мужа в лес: не пропустить бы прилёт журавлей. Только Звонец на этот раз отбился. Насказал, что по всяким книгам женщине не указано при таком случае быть: змей её сразу учует. Выгородил, чтоб одному идти, а у самого одно на уме: «Ни за что на такую страсть не пойду». Глафира, конечно, подозрение имела, каждый вечер провожала мужа из дому, да по потёмочкам он увернётся и куда-нибудь к своим приятелям утянется. А как журавли прилетели, объявил жене:

— Не показался мне змей Дайко. Учуял, видно, что женщина в той яме бывала.

Глафира тут не вытерпела. Плюнула Звонцу в бородёнку и говорит:

— Эх, ты, сокол ясный! Нашёл отговорку — подолом прикрыться! Дура была, что такого трухляка слушала. Других журавлей поджидать не стану. Живи, как знаешь, а я ухожу.

Звонец, понятно, опять язычком заработал, да Глафира и слушать не стала: пошла. А куда ей? К брату и думать нечего, потому — Кончина: сказал слово — не отступится. Да Глафира и сама той же породы: оплошку сделала — плакаться не станет. Скитницы, на её житье глядючи, давненько к себе её сманивали, потому — работница без укору. Да, видишь, дело молодое, грехов не накоплено, каяться не тянет. Глафира и придумала в город податься.

В городе в ту пору в женщинах большая нехватка была. Увидели такую молодую да пригожую, валом за ней пошли. Один болезнует, как ты одна в таком месте жить будешь, другой это же говорит, и всяк к себе тянет. Глафира, женщина строгая, объявила:

— Не пойду без закону.

За этим тоже дело не стало — хоть рядами женихов составляй. Глафира и выбрала, какой ей показался поспокойнее, да и обвенчалась с ним по-церковному. Кержацкое-то замужество тогда вовсе в счёт не брали.

Когда до Шарташа слухи дошли, скитники-начётчики на две недели вой подняли. Нарочно в город своих людей послали передать Глафире:

— Проклята ты в житье и в потомстве твоём до седьмого колена. Не будет тебе части в небесной радости и счастья на земле.

Однем словом, не поскупились. Случай, конечно, небывалый, чтоб керженка из Шарташа по-церковному обвенчалась. Старики и нагнали страху, чтоб другие побаивались.

Небесного Глафира не больно испугалась, а земная доля у неё опять не задалась. Шарташские, видишь, в ту пору на бродяжьем положении значились и ни за барином, ни за казной не числились, а как вышла замуж, так и попала в крепостные. Как говорится, из глухого рему да в болотное окошко!

Муж Глафире неплохой будто пришёлся. Из маленьких начальников, вроде нарядчика по работам. Ну из боязливых. Больше всего за то беспокоился, как бы барина не прогневить. С год ли, два ладно жилось. Об одном Глафира скучала: ребёнка не было. А к счастью оно оказалось. Барин, видишь, приметил пригожую молодицу и велел наряжать её по вечерам в барский дом полы помыть да постель сготовить. Глафира знала эту барскую повадку, сказала мужу, а тот глаза в пол да и говорит:

— Что ж такое? Наше дело подневольное.

Глафира остолбенела от такого слова. Ну смолчала, а про себя думает: ни за что не пойду. Раз не пошла, другой не пошла, на третий барские слуги сами за ней пришли. Мужа, конечно, в ту пору дома не случилось. Глафира видит — прямо не выйдет, на кривой объезжать надо. Прикинулась весёлой, будто обрадовалась.

— Давно, — говорит, — завидки берут на тех девок да молодаек, коих в барский дом наряжают. Работа лёгонькая, а за большой урок им засчитывают. Сколько раз собиралась, да муж не пускал, и ещё на меня сваливает. Хорошо, что сами пришли. Рада-радёхонька хоть одним глазком поглядеть, как барин живёт, на какой постелюшке он спит-почивает.

Обошла этак посланных словами-то и говорит:

— Приодеться дозвольте. Негоже в барский двор растрёпой показаться.