И все же для нас Старгерл не стала настоящей чирлидершей, хотя и одевалась как одна из них. Она продолжала бренчать на укулеле и петь «С днем рожденья» именинникам. Она по-прежнему носила длинные юбки в те дни, когда не было матчей, и старательно украшала свою парту. На хеллоуин все в ее классе обнаружили на своих партах по тыкве. Никто не спрашивал, кто их туда поставил. К тому времени большинство из нас решили, что нам нравится ее присутствие. Мы с интересом шли в школу, чтобы посмотреть, что еще она выкинет. Она давала нам темы для разговоров. Она была забавной.
В то же время мы старались держаться подальше от нее. Потому что она была другой. Другой. Нам не с кем было ее сравнить, нечем было измерить. Она была все равно что неизведанная территория. Небезопасная. Мы боялись подходить слишком близко.
Так же, как, я полагаю, все мы ожидали исхода события, которое с каждым днем приближалось и вырисовывалось все отчетливее. Следующий день рождения по календарю был у Хиллари Кимбл.
6
За день до этого Хиллари решила взять дело в свои руки. Посреди обеда она встала из-за стола и подошла к Старгерл. Полминуты она стояла за спинкой стула, на котором сидела Старгерл. Все молчали, только с кухни доносилось позвякивание посуды. И только Старгерл продолжала свой обед. Хиллари встала сбоку от нее.
– Я Хиллари Кимбл.
Старгерл подняла голову и улыбнулась.
– Я знаю, – сказала она.
– У меня завтра день рождения.
– Я знаю.
Хиллари помолчала. Глаза ее сузились.
– Предупреждаю, не пой мне, – направила она палец прямо в лицо Старгерл.
Тихий ответ Старгерл услышали лишь те, кто сидел за соседними столами:
– Я не буду петь тебе.
Хиллари удовлетворенно ухмыльнулась и отошла.
На следующий день с самого первого урока атмосфера в школе казалась колючей, как кактус. Когда прозвенел звонок на обед, мы выпрыгнули из дверей и поспешили в столовую. Никогда мы не двигались настолько быстро и тихо. При необходимости что-то сказать мы делали это шепотом. Усевшись, мы принялись есть, боясь хрустнуть картофельными чипсами, боясь что-то упустить.
Первой появилась Хиллари. Она шла во главе своих подружек, словно полководец в окружении солдат. У раздаточной она шумно поставила тарелки на поднос. Внимательно посмотрела на кассиршу. Пока ее подружки оглядывались в поисках Старгерл, Хиллари свирепо рассматривала сэндвич.
Вошел Уэйн Парр и сел за столик подальше, словно он в этот день боялся Хиллари.
Наконец в столовую зашла Старгерл и направилась к раздаточной, как всегда беспечно улыбаясь. Казалось, они с Хиллари совершенно не замечают друг друга.
Старгерл ела. Хиллари ела. Мы наблюдали. Только часы тикали.
За конвейерной лентой показалась посудомойка и крикнула:
– Сдаем подносы!
Кто-то гаркнул:
– Заткнись!
Старгерл закончила свой обед. Как обычно, она уложила обертки в бумажный пакет, подошла к корзине для бумаги возле окна для сдачи подноса и кинула в нее пакет. Потом вернулась к своему месту. Взяла укулеле. Мы затаили дыхание. Хиллари не отводила взгляда от сэндвича.
Старгерл провела рукой по струнам и стала напевать. Прошла между столами, напевая, перебирая струны. Три сотни пар глаз следовали за ней. Она приблизилась к столу Хиллари, но двинулась дальше, прямо к столу, где сидели мы с Кевином и остальные члены команды «Будет жарко». Остановившись, Старгерл запела «С днем рождения». В конце куплета она назвала имя Хиллари, но, как и сказала днем ранее, она пела не Хиллари – она пела мне. Она стояла у меня за плечом и смотрела сверху вниз на меня, улыбаясь и продолжая петь, а я не знал, смотреть ли вниз, на руки, или вверх, ей в лицо, так что я то опускал, то поднимал голову. Лицо у меня пылало.
Когда она закончила, ученики разразились аплодисментами. Хиллари Кимбл, тяжело шагая, вышла из столовой. Кевин посмотрел на Старгерл, показал на меня и задал вопрос, интересовавший, по всей видимости, всех:
– Почему он?
Старгерл склонила голову набок, словно изучая меня, и озорно улыбнулась. Дернув меня за мочку уха, она сказала:
– Он милый.
И с этими словами удалилась.
Во мне сталкивались и бушевали самые разные чувства, и я не мог думать ни о чем, кроме как о ее прикосновении к своему уху, – пока Кевин не перегнулся через стол и не потянул за ту же мочку.
– Становится еще интереснее, – сказал он. – Думаю, пора проведать Арчи.
7
А. Х. (Арчибальд Хэпвуд) Брубейкер жил в доме из костей. Челюстных, тазовых, бедренных. Кости были во всех комнатах, в каждом шкафу, на заднем крыльце. Некоторые украшают крыши своих домов каменными кошками – Арчи Брубейкер выставил на крыше скелет Монро, своей скончавшейся сиамской кошки. В туалете, стоило вам только сесть на унитаз, вас легкой улыбкой встречал череп Дорис, доисторического креодонта. На кухне с полки, стоя рядом с банкой арахисовой пасты, на вас скалился окаменелый череп лисицы вымершего вида.
Арчи не был чокнутым мрачным извращенцем – он был палеонтологом. Кости он привозил из раскопок, которые вел по всему американскому Западу. Многие по праву принадлежали ему, он нашел их в свое свободное время. Другие изначально предназначались для музеев, но вместо этого угодили ему в карман или рюкзак. «Пусть уж лучше лежат у меня в холодильнике, чем сгинут навеки в ящике в подвале какого-нибудь музея», – говорил он.
Когда Арчи Брубейкер не занимался раскопками, он преподавал в университетах на Востоке. В шестьдесят пять лет он вышел на пенсию. Когда ему исполнилось шестьдесят шесть, умерла его жена, Ада Мэй. В шестьдесят семь он переехал вместе со своими костями на Запад – «чтобы присоединиться к другим костям».
Место для своего жительства он выбрал, исходя из двух факторов: 1) близость к старшей школе (ему хотелось находиться поближе к детям; своих у него не было) и 2) «сеньор Сагуаро». Сеньором Сагуаро он называл гигантский кактус-карнегию, возвышавшийся над крышей сарайчика на заднем дворе. Из ствола-туловища этого кактуса росли две «руки» – одна прямо, другая под углом вверх, как будто он махал ею на прощанье: «Адиос!» Эта рука от локтя и выше оставалась зеленой, тогда как все остальное было бурым, отмершим. Толстая кожистая оболочка почти всего ствола отслоилась и теперь возвышалась кучей под его массивной ногой: мистер Сагуаро потерял свои штаны. Остались только подпорки толщиной с палец, поддерживающие его в вертикальном положении. В груди у него гнездились сычи-эльфы.
Старый профессор часто беседовал с сеньором Сагуаро – и с нами. У него не было лицензии на преподавание в Аризоне, но это его не останавливало. Каждое субботнее утро его дом превращался в школу. Он принимал всех – четвероклассников, двенадцатиклассников, всех. Никаких заданий, отметок и журналов посещаемости. Лучшая школа, какую только можно придумать. Он рассуждал обо всем – от зубной пасты до ленточных червей – и каким-то образом умудрялся переплетать между собой самые разные темы. Он называл нас верными членами Ордена Каменной Кости и раздавал нам самодельные ожерелья – подвески из окаменевшей кости на шнурке из сыромятной кожи. Еще на первом своем занятии, в нашем «первом» классе, он попросил называть его просто «Арчи». Ему не пришлось это повторять.
В тот день мы с Кевином после обеда пошли к Арчи. Хотя регулярные собрания проходили по субботним утрам, заходить к нему можно было в любое время. Как он сам говорил: «Моя школа – везде, и уроки – всегда».
Мы нашли его, как обычно, на заднем крыльце. Он сидел в кресле-качалке и читал книгу. Залитое красно-золотистым светом заката, крыльцо выходило на горы Марикопас. Казалось, что седые волосы Арчи светятся сами по себе.
Едва увидев нас, он отложил книгу и воскликнул:
– О, студенты! Добро пожаловать!
– Арчи! – поприветствовали мы его, а затем повернулись к кактусу, как было принято у всех посетителей, и помахали ему рукой: – Сеньор Сагуаро.