Я сказал, что не уверен.

– Не уверен? – выпучил он глаза. – Как ты можешь быть не уверен? Мы же договорились в столовой еще несколько недель назад. Даже думали о нескольких выпусках со Старгерл. Это же просто бомба.

Я пожал плечами.

– Так то было тогда. А теперь я не уверен.

Он посмотрел на меня, как будто у меня выросло третье ухо.

– Что тут сомневаться?

Я снова пожал плечами.

– Ну ладно. Ее приглашу я, – сказал он и пошел прочь.

– Тогда тебе придется искать другого режиссера, – сказал я.

Он замер на месте. От злости Кевин дернул плечами. Повернувшись, он ткнул в меня пальцем:

– Лео, ты иногда такой придурок.

И он ушел.

Мне стало не по себе. Мы с Кевином Куинланом обычно соглашались друг с другом во всем. Мы дружили с тех пор, как переехали в Аризону четыре года назад, неделя в неделю. Мы оба считали, что мясистые листья опунции походят на колючие ракетки для пинг-понга, а кактус цереус похож на варежки для динозавров. Мы оба любили клубнично-банановый смузи. Кевин часто говорил, что хочет стать ведущим шоу, таким, которые отпускают двусмысленные шуточки и задают скользкие вопросы, и он не шутил. Я же хотел стать спортивным комментатором или диктором в программе новостей. Мы вместе придумали шоу «Будет жарко» и убедили администрацию школы разрешить нам снимать его. Оно тут же стало очень популярным среди школьников.

И чего я заартачился?

Я не знал. У меня было какое-то смутное ощущение, в котором мне чудилось предостережение: «Оставьте ее в покое».

Тем временем «гипотеза Хиллари» (как это называл Кевин) о происхождении Старгерл породила другие теории.

Она хочет, чтобы на нее обратили внимание и пригласили сниматься в кино.

Она нюхает бензин.

Она свихнулась от домашнего обучения.

Она инопланетянка.

Та крыса, которую она берет с собой в школу, – только вершина айсберга. У нее дома их сотни, и некоторые размером с кошку.

Она живет в городе-призраке в пустыне.

Она живет в автобусе.

Ее родители – цирковые акробаты.

Ее родители – колдун и ведьма.

Ее родители лежат овощами в коме в больнице Юмы.

Мы следили за тем, как она, сидя в классной комнате, достает из своей холщовой сумки гофрированную сине-желтую занавеску, расстилает ее на парте и подтыкает с трех сторон. Наблюдали, как она ставит на парту прозрачную стеклянную вазочку высотой дюйма три и в нее – бело-желтую маргаритку. Она проделывала это перед каждым уроком, в каждом классе, шесть раз в день. Маргаритка была свежей только в понедельник утром. К последней перемене лепестки ее поникали. В среду лепестки начинали опадать, а стебель сгибался. В пятницу цветок касался края сухой вазы, а его увядшая головка роняла желтую пыль в пенал для карандашей.

Мы подпевали ей, когда она поздравляла кого-то из нас с днем рождения в столовой. Мы слышали, как она приветствует нас в коридорах и классах, и удивлялись, откуда она знает наши имена и даты рождения.

Ее круглые, словно у застигнутого врасплох оленя, глаза придавали ей постоянно изумленный вид, так что мы оборачивались и оглядывались по сторонам, думая, что что-то пропускаем.

Она смеялась, когда никто не шутил. Она танцевала, когда не играла музыка.

У нее не было друзей, но она была самым дружелюбным человеком во всей школе.

В своих ответах на уроках она часто говорила про морских коньков и звезды, но не знала, что такое футбол.

Она утверждала, что у нее дома нет телевизора.

Она была ускользающей. Она была сегодняшним днем. Она была завтрашним днем. Она была слабым ароматом цветка кактуса, порхающей тенью сыча-эльфа. Мы не знали, что с ней делать. Разумом мы пытались прикрепить ее булавкой к пробковой доске, словно бабочку, но булавка просто проходила насквозь, а бабочка улетала.

Кевин был не единственным. Другие ученики тоже требовали: «Вызови ее на шоу!»

Я врал. Говорил, что она еще десятиклассница, а для участия в «Будет жарко» необходимо учиться по крайней мере в одиннадцатом классе.

В то же время я наблюдал за ней со стороны, как за птицей в вольере. Однажды я завернул за угол и увидел, что она идет прямо на меня, шурша длинной юбкой и взирая на меня, словно впитывая меня своими глазами. Я развернулся и поспешил скрыться в другом направлении. Во время следующего урока меня трясло и бросало в жар. Интересно, выглядел ли я, как идиот? Неужели я в самом деле веду себя, как придурок? Чувство, которое я испытал, увидев ее за углом, походило на панику.

А потом, в другой день, я решил проследить за ней, держась на безопасном расстоянии. Поскольку уже было известно, что автобусом она не пользуется, прогулка обещала быть недолгой. Но вышло совсем наоборот. Мы пересекли всю Майку, пройдя мимо сотни дворов без травы, зато с камнями и кактусами, мимо торгового центра в тюдоровском стиле, мимо бизнес-района электроники, вокруг которого всего лет пятнадцать назад и была построена Майка.

В какой-то момент она вынула из сумки клочок бумаги и сверилась с ним. Казалось, она приглядывается к номерам домов. Резко повернувшись, она зашагала по подъездной дорожке, подошла к передней двери и сунула что-то в почтовый ящик.

Я подождал, пока она удалится, и огляделся – на улице ни души. Подбежав к ящику, я достал самодельную открытку и развернул ее. Каждая из высоких букв была нарисована отдельным цветом, а вместе они составляли слово «ПОЗДРАВЛЯЮ!». Подписи не было.

Я снова пошел за ней. К домам подъезжали машины – наступило время обеда. Родители, должно быть, уже гадают, куда я запропастился.

Старгерл вынула из сумки крысу и посадила ее на плечо. Крыса села так, чтобы смотреть назад; ее крохотная треугольная мордочка выглядывала из-за соломенных волос. Черных глаз-бусинок я со своего расстояния не видел, но догадывался, что они обращены на меня. Я вообразил, как крыса рассказывает своей хозяйке про меня, и подался назад.

Через улицу протянулись тени.

Мы прошли мимо автомойки и велосипедного магазина. Мимо местного гольф-клуба – самого обширного участка с зеленой травой в нашем городе. Прошли мимо знака «Добро пожаловать в Майку!». Мы двигались на запад. Теперь оставались только мы, шоссе, пустыня и палящее солнце над горами Марикопас. Я пожалел, что не взял с собой солнечные очки.

Через какое-то время она свернула с шоссе. Я помедлил, потом повернул за ней. Она шла прямо навстречу садящемуся солнцу, походившему теперь на оранжевый шар над гребнями гор. Несколько минут горы были того же темно-лавандового цвета, что и ее задевавшая песок юбка. С каждым шагом тишина нарастала, как и мое предчувствие, что она догадывается – всю дорогу догадывалась о том, что я следую за ней. Или что она даже вела меня сюда нарочно. Но она ни разу не оглянулась.

Взяв в руки укулеле, она заиграла и запела песню. Крысу я больше не видел и представил, как она дремлет в тени ее волос. Солнце опускалось за горы.

Куда она идет?

В наступающих сумерках высокие кактусы отбрасывали гигантские тени на каменистую землю. В лицо мне подул ветерок. Пустыня пахла яблоками. Я услышал какой-то звук – койот? На ум пришли мысли о гремучих змеях и скорпионах.

Я остановился, провожая ее взглядом. Меня вдруг охватило желание окликнуть ее, предупредить… о чем?

Развернувшись, я пошел, а потом и побежал обратно к шоссе.

Хиллари Кимбл приобрела известность в старшей районной школе Майки благодаря трем вещам: своему голосу, «тому самому Розыгрышу» и Уэйну Парру.

Голос ее говорил сам за себя, причем чаще всего это были жалобы.

Эпизод, позже названный «Розыгрышем Хиллари», произошел, когда она в десятом классе пошла записываться в чирлидеры. Лицо, волосы, фигура – все это у нее подходило, а тем более голос, благодаря которому ее тут же взяли. А потом она удивила всех тем, что отказалась. Сказала, что просто хотела посмотреть, получится ли у нее. Сказала, что не хочет орать и прыгать почем зря перед пустыми трибунами (которые действительно обычно были пустыми). И что она вообще ненавидит спорт.