Сложна и многообразна наша жизнь, с избытком дающая нам пищу для сравнения, которое есть сестра размышлениям и матерь всевозможным выводам, так что никогда не знаешь наверняка, какому вымыслу стоит верить, а какой правде – нет.

По старой заезженной дороге, соединявшей два провинциальных городка, медленно двигалась, вяло перебирая протекторами, с позволения сказать, шестнадцатилетняя «Мерседес», как будто это была вовсе и не «Мерседес», а разморенная дневным зноем скаковая лошадь, управляемая сомлевшим седоком. По нынешним временам хозяином такого выезда мог бы быть какой-нибудь начинающий генеральный директор, довольный собой и недовольный своей жизнью человек, прочно уверовавший в то, что он лучше многих, и мечтающий о расширении своей маленькой империи благодаря своим знаниям о том, кого обманывать – честно, а кого – нет, и приобретении восьмилетней «Мерседес», которая сделала бы его существование на восемь пунктов весомее. Как, впрочем, и старый государственный управляющий, удовлетворенный достигнутым и недоверяющий сомнительным прожектам премилый человек, мечтающий лишь о восьмилетней персоналке, которая сделала бы его поездки на восемь разрядов удобнее.

За рулем машины сидел Игорь Николаевич Смоковников, молодой человек лет тридцати пяти, безупречно сложенный, отдаленно напоминающий ожившую статую Давида с пращой, но без пращи, прибавившую в годах и одетую согласно со временем и по сезону. Он был не то чтобы красив. Общее впечатление портило, к примеру, брюшко, появившееся у него еще в студенческие годы. Но время от времени с ним происходило что-то, когда он вдруг оказывался обуреваем очередной страстью и жаждой деятельности, так что у него загорались глаза, по телу пробегала дрожь от предчувствия чего-то неизведанного и хорошего, а его лицо начинало излучать безотчетную радость и любовь к жизни. Редкая женщина, имевшая возможность видеть его в такие минуты, рано или поздно не начинала испытывать к нему чувство любви или ненависти, если полагала себя недостойной его внимания. Сам он свою губительность, казалось, никак не сознавал, и держал себя с женщинами не лучше и не хуже любого другого мужчины. А так как на первых порах любовь и ненависть к нему возникали, как правило, у его сверстниц, еще не занимавших приличного положения в обществе, то до поры до времени внешность его в его судьбе не играла какой-нибудь значительной роли. Со временем же безотчетные страсти стали посещать его всё реже и реже, а на лицо его всё чаще ложилась маска ко всему привыкшего и всё испытавшего в этой жизни человека.

Вот и теперь Игорь Николаевич был терзаем меланхолией, от чего ему вовсе не хотелось ехать. Он нехотя вертел головой из стороны в сторону, блуждая взглядом по местным достопримечательностям – однообразно безрадостным полям, палимым жарким солнцем, да хилым деревцам и кустарнику, серым от придорожной пыли молчаливым стражникам, поставленным здесь людьми стоять насмерть, чтобы защитить дорогу от полей, но которым приходилось теперь защищать поля от дороги, обнажившей свои грунтовые мослы.

Из-за горизонта выплыли тяжелые тучи и очень скоро затянули всё небо. Стало душно. Воздух навязывал себя, заставляя собой дышать. Впереди замаячила расшатанная телега со сбитыми из жердей бортами, скрипевшая на все четыре колеса. По дну телеги перекатывались пустые бидоны из-под молока, бились друг о друга и издавали жалостные звуки.

«Да разве трудно было положить эти бидоны не вдоль, а поперек, чтобы не звенели? – занедоумевал Игорь Николаевич, терзаемый бидонным перезвоном. – И кто же может иметь такие нервы, чтобы такое выдерживать?» Ему стало до того любопытно, что он улучшил момент, когда вокруг не было машин, и поравнялся с телегой. Ветхая пегая лошадь, по бокам увешанная высохшими орденами чертополоха, скосила на Игоря Николаевича свой левый глаз. Лошадью правил маленький хлипкий старичок, своей щуплой фигурой напоминавший мальчишку, сморщившегося, сгорбившегося и поседевшего еще до того, как он успел закончить школу. Главным аксессуаром его одежды была, несомненно, новая утепленная кепка, скорее всего недавно подаренная ему сельской администрацией на его семидесятилетний юбилей и ставшая теперь для него символом признания людьми его заслуг перед обществом. Искренняя детская улыбка, не сходившая с его лица, выдавала в нем человека из тех, что повидали на своем веку столько всякого расстройства, унижения и посрамления, которого с лихвой хватило бы не на одного недовольного жизнью мыслящего человека, но были настолько одноклеточны, не осознающи причин своей боли, а потому не способны восстать против нее, что на всю свою жизнь сохранили способность быть детьми, не заглядывать в будущее и радоваться каждому наступившему дню, принимая жизнь такой, какая она есть. Они не были способны на зло, потому никогда не задавались вопросом, насколько тот или иной их поступок соотносится с принятыми нормами общественной нравственности.

Игорь Николаевич знал таких людей, испытывал подле них чувство умиротворения и часто завидовал им, потому что они были добры от природы, и им никогда не приходилось мучиться, был уверен он, выбирая между добром и злом, и тогда ему тоже хотелось быть таким же. Но потом он вспоминал о том, что развитие – это борьба противоположностей, что человечество всем своим достижениям обязано не только добру, но и злу, и в очередной раз выражал удовлетворение сложным состоянием своего внутреннего мира.

Игорю Николаевичу стало жаль старика за то, что, возможно, какие-нибудь молодые безмозглые доярки набросали в его телегу пустые бидоны кабы как, не задумываясь над тем, с каким грохотом они будут биться по дороге друг о друга, а старик рад бы сейчас сложить их поаккуратнее, да силы уже не те.

– Дедуля, у тебя бидоны гремят, – сказал Игорь Николаевич, чтобы завести разговор.

Старик заулыбался.

– И-и, мил человек, сколько лет вожу их, а они, знай себе, гремят.

– Так, может, помочь вам сложить их поаккуратнее?

– Да ежели б дорога была б поровней, разве б они гремели? Я б их поставил стоймя, они б у меня и стояли, родимые. А так, как их ни сложи, их на первой же яме да после первого ухаба тут же и разбросает в разные стороны.

– По всему видно, крепкие у вас нервы, дедуля, закаленные. Я вам это авторитетно, как врач, говорю.

– А это, мил друг, от человека зависит, каким быть его нервам. Каким он таким образом на жизненные обстоятельства смотрит, – сказал старик внушительным тоном и сделал паузу, чтобы оценить интерес собеседника к его рассуждениям.

– Это как же? – спросил Игорь Николаевич, понимая, что доставляет этим человеку удовольствие.

– А ты, дружок, не смотри, что это бидоны, а представь себе, что это люди жалуются тебе на свою судьбинушку. Чем больше в бидоне молока, тем меньше он гремит. Так вот и человек: чем, значит, заполненнее у него душа, тем неслышнее он старается быть, даже если жизнь его вся в рытвинах да в ухабах. А пустой человек – он и на ровной своей дороге норовит быть звонче всех. Тогда и тебе чрез такие твои соображения всё легче будет бидоны перевозить.

Сзади сердито загудели. Игорь Николаевич обогнал телегу, в душе довольный тем, что принял участие в судьбе человека. Мимо промелькнул телеграфный столб с прибитым к нему ярко выкрашенным фанерным листом. «Пансион», – успел прочесть Игорь Николаевич и затормозил. Он зарулил назад, едва не задев шарахнувшуюся от машины лошадь, и остановился напротив рекламного щита. Старик заулыбался ему, как доброму старому знакомому, и телега заскрипела, загремела мимо, чтобы уже никогда больше ему не встречаться.

«Пансион «Деревенская тишина», – прочел Игорь Николаевич. – Озеро и природа. Европейский сервис. Отечественные цены». Внизу была нарисована одинокая зеленая пальма на маленьком острове, а вверху – охровый круг с волнистыми волосиками солнечных лучей. Стрелка указывала, скорее всего, на поворот на грунтовую дорогу, скрывавшуюся из вида в начинающемся здесь сосновом бору. На трассе метрах в пятидесяти от поворота работала большая дорожная бригада, засыпала колдобины битым камнем и укладывала новый асфальт поверх старого. «Хоть дальше дорога пойдет ровная, но, возможно, пансион – это как раз то, что мне нужно на ближайшую ночь», – подумал Игорь Николаевич и свернул с трассы.