Но чудовища не ревнуют. И Судьбы у нас нет: предназначение.
Ты ведь об этом знаешь, правда? Новое поколение правителей, рожденное от Геи и Тартара – вы хорошо понимаете свое предназначение.
Улыбающаяся юность, небрежно перепоясанная шкурой пушистого барса.
Ты мог бы быть моим сыном. Но ты – сын Матери-Геи, нет, иначе: я знаю, что ты ее любимый сын. Я знаю, какое сходство она в тебе видит.
Мне на руку это сходство – ты ведь помнишь, чем там закончилось, в прошлый раз?
Жаль, я не вижу у тебя в руке серпа – тогда бы сходство стало полным.
Вообще не вижу оружия: щурюсь, стараясь различить сквозь улыбку: что там в руке? Палица? Секира? Может, дротик? А может – и вообще оружия не видно?
Нет, не видно. Наверное, это – общее для всех Гигантов: самим быть оружием матери-Земли. Наверное, это их общая тактика: не бросаться вперед. Улыбаться приглащающе в лицо противнику. Свивать-развивать кольца, приминая поблекшую к осени траву, принимая позы – одна другой лучше, так и хочется прицелиться.
Наклонять голову, шевелить губами: «Давай, плесень!» – или что-то еще такое же…
– Страшно… Владыка? – участливо раздалось из-за улыбки.
Все, хватит, наскучило. Знаешь, Алкионей, у меня пока что хорошо получается сражаться с отражениями. Владыки вообще-то любят поговорить, даже с врагами, но мне больше нравится карать.
С удовольствием побеседую с тобой, когда ты окажешься на Полях Мук. Или в отцовской темнице – Тартаре.
Через дверь.
Пока же – давай закончим.
С отражениями биться просто. Как с памятью.
Я уже пробовал, и сейчас родная скука вздыхает обреченно: «Ну, давай еще раз…»
Что видишь, скука? Двоих, глядящихся друг в друга? Юношу и старика? Воина и царя? Вырастающую перед беспечным воином тень? Она вырастает основательно, без излишней торопливости, Алкионей радостно усмехается ей – будто игривой подружке, поманившей на сеновал, откидывает голову, любуется грозным знаком чудовищности и непобедимости…
Он велик. Он могуч, этот знак власти, попирающий ногами Гею-Землю напротив ее ухмыляющегося сынка. Тьма нависает тяжким бременем над фигурой, укрытой в багряное, и фигура кажется властной и непреклонной.
И нетерпеливым гадючьим жалом трепещут черные лезвия двузубца.
Вместилище мощи мира, лежащее в ладони.
Близко. Очень близко. Трава под ногами погибает от соприкосновения мира, рвущегося из руки. Смерть просится наружу, с жал двузубца – чтобы убить того, кто осмелился назваться Погибелью Владыки. Желание истребить сочится с кончиков жезла, наведенных в лицо отражению.
В убийственный, тонкий серп ухмылки. Кажется: вот-вот в бороде скользнут два опасных ручейка седины, проедят себе дорогу в черноте…
Рука ласково стискивает двузубец: давай? давай…
Отражение даже не понимает, откуда приходит удар.
Единственный. Удар-Владыка, удар-уничтожение, удар-небытие…
…отражение дробится на мириады осколков – взрывается и опадает воздушной пылью на землю.
Подниматься оказалось неожиданно трудно. Тело отказывалось верить. Бог не должен лежать лицом в истоптанную траву, он должен – повелевать! Приказывать! Быть смыслом!
Я выпрямился и встал вновь – смыслом против бессмыслицы, против Алкионея, ухмыляющегося хитрой улыбкой дурака. Боги не падают. Я не лежал только что на земле, это – ложное сновидение, посланное Ониром, Атой или их подружкой Лиссой-безумием. И верный двузубец со мной, и теперь только бить, повелевать…
Я ведь налегке! Ни Ананки, ни памяти: я и власть, мира больше нет рядом, мы – навеки единое целое, и двузубец – легче перышка, и я повелеваю ему: удар!
Удар-приказ, удар-мир, удар-я…
… снова не заметил, когда он ответил. По волшебству, что ли, у него в руках копье появляется?
На этот раз – не в щит, а в живот, броню не пробило, но ударило так, что я попятился, поскользнулся на следе собственной колесницы – и с сокрушительной силой уселся на землю.
В пепел. Значит, мой удар все же был – словно пламя Флегетона выпалило зелень, от жара потрескались даже камни, и пересох дочерна тот самый текущий ручей.
Алкионей хихикал, глядя на меня сверху вниз глазами аэда.
Безумец, конечно. Чего смешного увидел?
Владыку, сидящего враскоряку на черном пепле? Да это ему привиделось, вам любой рапсод скажет – не бывает такого. Это ж кем надо быть, чтобы в своем воображении посадить на задницу Стикс, и Коцит, и Врата Тартара?
А Владыка – вот он, на ногах стоит, смотрит исполненным мрачной повелительности взглядом. Скипетр с ладонью – единое целое. С кем ты связался, сын Геи? Что ты вообразил себе?!
Эту битву воспоют рапсоды.
Удар – двузубец, удар – черная молния, удар – мир…
Почему радуга на небе? Сегодня все безумны, а Ирида в особенности. Нынче боги воюют в обороне, уже запылал Олимп, а ей – радуга…
…а, это не на небе, это в глазах. Когда ж он… он ведь даже не замахивался?
Или ему и замахиваться-то не надо?
Хищно щерятся псы пониже двух острий – разозлились. Где там твое копье, Погибель Аида? Ты еще не бежишь, Погибель Аида? Не видишь, что у копья Владыки два жала и оба наведены тебе в лицо – единым приказом?
Единым ударом?
Удар – смерть. Удар – крах. Удар – победа…
О, Эреб, какая же тут твердая почва. Если бы только Владыка мог грохнуться затылком о скалу, как отброшенная кукла Ананки – пришлось бы худо…
Но ведь чудовище, которое называют богом, бог, которого называют чудовищем – он ведь не может? Он – не может?!
Удар – ярость, удар – мрак, удар – стон…
Это не я сплевываю сквозь зубы благоуханный ихор. Это не я валяюсь в пепле, черном и потому не пачкающем хитон. Не я пытаюсь заслониться треснутым щитом от очередного удара.
Нет, это не я!
Я же все сделал как надо. Я же Владыка. Ведь нет оружия, которое бы меня…
Чем же ты бьешь, Погибель Аида?!
Почему ты не добиваешь меня, когда я падаю? Почему ты не заслоняешься от моих ударов и не препятствуешь мне их наносить? Ты как будто истово веруешь, что я – Владыка, ты наслаждаешься этим, а потом ты каждый раз поднимаешь свое оружие – и…
Удар – недоумение…
Двузубец стонет разочарованно – ведь не мог же промахнуться! Ведь Владыки, у которых нет ничего, кроме своей власти и своего мира – они не промахиваются. А я был в этот момент – двузубцем, миром, властью, я не мог промахнуться…
Острые камни больно впиваются в ладони, и ноет ушибленный бок.
Чем же ты бьешь, мерзавец? Что ты ухмыляешься в бороду и смотришь на меня как на бабочку, отчаянно кидающуюся на пламя? Не сметь так смотреть на Лету и Стигийские болота в едином лице! Я – Владыка…
Скалы – и те трепещут, а больше трепетать нечему, на несколько тысяч шагов ничего живого не осталось…
Удар – усилие…
Русло пересохшего ручья подкрадывается исподтишка, поднимается и изо всех сил бьет по лицу, по плечам, по невовремя подставленным ладоням, где-то в мыслях заливается, хлопая в ладошки, покойный насмешник-Мом, сожалея, что это нельзя рассказать или показать остальным. Из носа, кажется – тоже ихор, судя по тому, как я им хлюпаю, о Хаос предвечный, кажется – это все-таки я… это я…
Чем же ты бьешь…
Удар – отчаяние.
Ответ вышибает из легких воздух, острый осколок скалы – их здесь во время схватки образовалось порядком – режет бровь, без всякого почтения к Владыке, режет себе – и все. С усилием переворачиваюсь на бок, ихор начинает заливать глаза, расплывается копье в руках у Алкионея, кажется, что у копья два наконечника…и кованые морды пониже них, что там… львы?
И ловлю ухмылку в черной бородище, и меня начинает колотить так, будто я уже в водах Стикса, потому что не всякий ответ приходит вовремя, потому что лучше бы это и впрямь были воды Стикса…
Потому что он бьет – мной.
Потому что это – новое племя. Великая сила Геи и великая, засасывающая пустота Тартара в единых венах.
